426-443

гостинице Дома офицеров, — и куплю себе такое игрушечное ружье. Хотя, может, тогда оно мне уже и не нужно будет».

Женька Барский начал таскать из тира, который находился в подвале клуба НКВД, гильзы от малокалиберных патронов. Из них можно делать игрушки посерьезней, чем пистонное двуствольное ружье. Ружье иметь все равно хотелось, но решил: обойдусь!

Приближалась зима, Новый год. Так что деньги, которые у меня были, я предполагал потратить на елочные игрушки.

Магазин «Детская игрушка» располагался рядом с комиссионным магазином, напротив кондитерского, рядом с домом-утюгом, где была аптека. Та аптека работает по сей день, а старых послевоенных магазинов уже давно нет и в помине.

Квартал серых домов, построенных в годы второй сталинской пятилетки, назывался «Домами Коммуны». По указанию Иосифа Сталина областная власть построила новые жилые зоны, прообразы «коммунистического завтра» — это здание-коммуна клуба НКВД на Воробьевке и уже упомянутый мной квартал рядом с Театром драмы, зажатый в месте пересечения начала улиц Пискунова и Свердлова от откоса Зеленского съезда.

В домах, в основном, коридорного типа, были расселены рабочие — передовики производства. В этих же домах были поликлиника, ателье, детский сад, библиотека, клуб, аптека, магазины.

Дружным общечеловеческим общежитием должна была жить новая порода людей — «советский человек» — хотя бы на этих небольших участках Нижнего Новгорода.

Такое же предназначение имело здание-гигант клуба НКВД. В этом здании размещался спортивный зал общества «Динамо», в подвале — стрелковый тир. На верхних этажах жили сотрудники НКВД и работники областного совета «Динамо». Это было здание-спутник самого могущественного дома города Горького — «Воробьевки».

428

Архитектором, спроектировавшим и построившим «Первый дом» и клуб НКВД, был наш сосед по фамилии Балашов. Он жил в нашем дворе, проектировал и надзирал за строительством этих монументальных зданий. Был он, конечно, ссыльным из Москвы.

О том предвоенном строительстве и загадочном архитекторе часто рассказывала соседка баба Оля, сидя на нашей дворовой лавочке. Также дворовая сказительница часто упоминала предвоенного начальника НКВД — Погребинского, который, как рассказывали, жил в особняке на Воробьевке (сейчас в этом здании находится Дом бракосочетаний). Опередил Погребинский оперов из Москвы, которые ехали в Горький, чтобы арестовать своего коллегу: взял и пальнул из револьвера в себя, то ли в сердце, то ли в висок — в точности это осталось неизвестным, но пальнул — это чистая правда.

Но дома-гиганты построить успел. Особнячок на Воробьевке, где сейчас находится медслужба спецслужбы, хранит в себе многие тайны от времен первого нижегородского чекиста Зиновия Воробьева, скрывавшего свое еврейское происхождение. Это было центральное здание, где претворялись в жизнь все указы вождей — товарища Ленина и товарища Сталина — по борьбе с контрой: об организации концентрационных лагерей для дворян, помещиков, буржуев, царских генералов и офицеров, а также, чуть позже — о плановых ссылках, посадках, раскулачивании крестьян, разоблачении шпионов. Здесь же «чистились» партийные ряды от «перевертышей» и велись прочие дела, столь нужные государству трудящихся.

Нам, мальчишкам, наслушавшимся баек-сплетен и насмотревшимся патриотических фильмов, очень хотелось выследить и разоблачить шпиона. Одного из мужиков, живущих в соседнем доме, мы так и звали «Дядя-шпион» и всё ждали, когда же за ним приедут на «воронке» и заберут.

429

Машина-«воронок», она же «черный ворон», нами уже легко определялась в автомобильном потоке на Свердловке. В зарешеченных окнах машины маячили приметные армейские фуражки с синими околышками.

...В 1995 году на празднование пятидесятилетия Победы в синагогу собрались ветераны-евреи. Саша Шустовюк пришел в форме сержанта сталинского НКВД. Было неприятно видеть эту печально известную форму. С малых лет все мы боялись, ненавидели, внутренне содрогались, когда видели конвоиров, одетых в цвета НКВД.

Саша Шустовюк был из тех людей-оборотней, которые, прикрываясь «государевой» службой, привыкли пить на халяву, злословить, лицемерить, провоцировать неприязнь одних людей к другим. Все годы его присутствия в синагоге сопровождались интригами, скандалами, разборками. В синагогу он заявился во времена перестройки, почуяв «халяву».

Сыск существует у народов мира еще с древнейших времен; как правило, это всегда была профессия для людей, не обремененных излишком нравственности. Совестливому человеку в службе правопорядка делать нечего, ибо методы борьбы с бессовестным могут быть только бессовестными.

Мы это уже знали. Видели, как мусора колотили пьяных мужиков. Видели, как, переодевшись в гражданскую одежду, они выходили в отпускные дни и пили водку вместе с теми, кого чуть раньше лупили, целовались по пьяни со вчерашними противниками — нарушителями порядка. Это было непонятно и противно. Принципиальностью здесь, во всяком случае, и не пахло.

 

...Итак, Женька Барский (в будущем — Джон) начал приносить из динамовского тира латунные гильзы. Его отец, Слава Барский, ходил в тир тренироваться как стрелок-спортсмен.

430

Гильзы пошли у нас в дело. «Уличные Кулибины» воплощали в жизнь свое новое изобретение. Сера со спичечных головок счищалась в гильзу и затрамбовывалась так, чтобы верхнюю часть гильзы можно было зажать плоскогубцами. Предварительно в середине гильзы напильником делался надпил, а затем в утоньшившейся стенке гильзы маленьким гвоздиком пробивалась дырка. К дырке проволочкой прикручивалась спичка. Кропотливо, порой целый час готовился снаряд для нашего развлечения. В конце концов нужно было чиркнуть спичкой о серную боковинку спичечного коробка и кинуть гильзу, начиненную серой, как можно дальше. Через секунду раздавался взрыв — бух-бах, огонь, искры, дым, запах гари...

Очень приятно было под вечер выследить на скамейке стадиона целующуюся молодую парочку и через забор в их сторону бросить гранатку-гильзочку. Охваченная любовными эмоциями парочка приходила от мини-взрыва в шок, а потом начинала бурно реагировать на наше хулиганство. Нас это невероятно развлекало.

Что поделаешь — мы были мальчишками, и этим все сказано. Изобретательность в проказах захватывала нас с головой, каждая удачная шкода прибавляла жизненной энергии.

В левом крыле административного здания стадиона «Динамо» находился цех по производству лыжной мази, там же находился цех по приклепке коньков к ботинкам. На улице, недалеко от производственных цехов, находился неохраняемый склад исходного сырья — деревянные бочки с какой-то тягучей, вонючей резинообразной массой. Украв разок эту гадость, даже мы не смогли найти ей применение, и она нас перестала волновать как предмет воровства.

А вот из бочек с канифолью мы в скором времени извлекли массу удовольствия... Отвердевшие куски соснового сока

431

толклись на фанерном листе ударами силикатного кирпича до состояния кристаллообразной желтоватой муки. На конец длинной-длинной рейки проволокой прикручивалась тряпочка, пропитанная какой-нибудь легковоспламеняющейся жидкостью. Факел-фитиль разгорался, и тогда нужно было быстро и ловко с фанерного листа бросить канифольную муку. Хлопок — и сноп ярко-оранжевого огня в клубе черного-черного пахучего дыма моментально взвивался к небесам. Здорово, замечательное было изобретение! Украденная канифоль нашла настоящее применение...

Мы развлекались так в овраге, во дворах близлежащих домов, около школы, на стадионе. Особенно красивое зрелище было вечером...

Перед сном, в уже прикрытых глазах все еще поднимались к звездам, как живые, горящие  огненные шары.

432

Но эти игры вышли боком. Вскоре ко мне домой заявился участковый — мусор Терехов. Он стал строго допрашивать меня:

— Леня, я знаю, что ты по вечерам устраиваешь взрывы на стадионе. Быстро рассказывай, как ты это делаешь и кто тебе помогает. Давай, всё рассказывай! Я тебя пока в колонию за это отправлять не буду. У тебя и отец, и мать — рабочие, из бедноты. Если всё расскажешь по правде, ты будешь у меня на хорошей заметке. Давай, говори: кто взрывами занимается, как вы это устраиваете, зачем вы взрываете?.. Рассказывай-рассказывай, а то я от других людей все узнаю и не посмотрю, что тебе еще десяти лет нет — живо отправлю в колонию!

Я состроил невинную гримасу, а внутри весь трясся, и произнес:

— Я ничего, ничего не знаю. Я по вечерам сижу дома и делаю домашние задания, гулять не хожу...

Терехов ухмыльнулся и ехидно произнес:

— Делаешь уроки? Какой примерный! А почему ж у тебя в дневнике и тетрадях тогда одни двойки? Я про тебя

433

и про всех вас всё знаю. Я что — зря зарплату получаю? Я всю войну на фронте воевал! Скольких я уже в тюрьму отправил! Венька-Черный так же, как вы, с малых лет шпанил. Вот он недавно с Колымы вернулся. Долго ли здесь на свободе будет? А я про него все знаю. Немного времени пойдет, и он опять туда поедет, для него тюряга — дом родной. Ты хочешь быть таким, как он и его брат Бурун? Смотри у меня!

Я, испуганный, опять лепетал участковому:

— Я-я ничего не знаю... Я-я дома сижу... Я-я от вас первого слышу обо всем...

Терехов набросился на мать, которая почему-то была дома:

434

— Маня, как тебе не стыдно? Этот твой совсем не похож на старшего! Старший на самом деле дома сидит, посещает спортивную секцию, у Бориса Ивановича большим теннисом занимается... Тебе помогает, истопником по ночам работает. А этот... То с Керзачонком, то с Керзаком, а то уж вообще с Черным. Ой, Маня, беда может быть: прозеваешь ты Леньку! Будет он в округе каким-нибудь Ленькой Пантелеевым, в Москве был такой бандюга.

Мать огрызнулась:

— А что я могу с ним поделать? У него есть отец, который с другой бабой-курвой живет в Сормове. Почему отец его не воспитывает? Как я могу с ним управиться? Квартира наша — темная, сырая, затхлая, только летом, когда окна открыты, в ней жить можно. А зимой и осенью — какой-то ужас... Что я могу с ребенком сделать? У него

435

здоровье очень плохое, то и дело в больницах лежит. Друзья-соседи на него так влияют. А может, и не он вовсе взрывы устраивает?

Терехов в ответ:

— Маня, если бы не он, я бы к тебе не пришел. Я точно знаю, что он и Пашки Смирнова дети, а также Васильевы и Славки Барского дурачок долговязый, да Сашки Маненкова покойного оба дурака... Ох, доиграются, дошутятся они все вместе у меня...

Мусор поправил на поясе тяжелую кобуру с пистолетом, взял в руку офицерскую кожаную сумку, которую в начале визита положил на стол, постоял, посмотрел на меня пристально и, сжав ладонь правой руки в кулак, помахал им у меня перед носом и произнес:

— Смотри-смотри, как только я вас поймаю, вам тогда не поздоровится!

Терехов ушел. Мать тяжело вздохнула и сказала:

— Липалэ, у нас в местечке еще при царе был урядником  Петро, потом он при Советской власти в ЧК работал, потом гэпеушником был, а при Гитлере — полицейским. Сейчас я не знаю, что с ним, но в 1949 году я ездила к себе в Чемировцы, так он там опять-таки участковый. Кто их знает? Сегодня днем он за порядок и закон, а ночью? Вон Женька — старший лейтенант, автоинспектор, а два дня подряд с Венькой и Эриком в сараях на заднем дворе пьянствовал... Ой, Липалэ, лучше быть подальше от них ото всех — и от Веньки, и от Женьки, и от Терехова. Это все одни люди — гановим*. Не ходи на улицу, не ходи гулять...

Что значит — не ходи на улицу, не ходи гулять?.. Ладно, насчет не кушать все ясно: когда нечего — можно потерпеть. Но не гулять — значит не дышать!

Ел я мало. Голодуху компенсировал большим количеством свежего воздуха. И гулянье мое было для меня и завтраком, и обедом, и ужином. Бывало, с утра до позднего вечера пропадал на улице. Только когда мать возвращается с работы, так и я иду домой, то есть в двенадцать часов ночи.

436

Но, дорогой читатель, в то время последний сеанс в кинотеатре «Палас» начинался в одиннадцать часов вечера, и все продовольственные магазины на Свердловке работали до полуночи...

Мария Наумовна Грузман, моя мама, состояла в штате сотрудников гарнизонного Дома офицеров Советской Армии в должности гардеробщицы. В простонародье ее называли тетя Маня или Манечка-еврейка. Зимой она в самом деле работала гардеробщицей в здании Дома офицеров, но с первого мая до середины октября режим работы у них менялся. В это время работал Летний сад Дома офицеров. С девяти утра до двенадцати часов дня гардеробщицы были дворниками и наводили порядок в аллеях парка. С шести часов вечера до одиннадцати часов ночи они стояли на контроле — проверяли входные билеты.

Билеты продавали в уличной кассе Дома офицеров, причем билеты были разные: просто на вход в сад, а также на танцплощадку и в летний кинозал.

Мы, дети, помогали матери. Летом мы подметали аллеи, уносили мусор, выбирали и уносили подсохшие цветы с клумб, зимой работали в гардеробе.

На центральных двух клумбах были посажены душистый табак, настурция и медово пахнущая медуница. Тут же поблизости у края центральной аллеи были выставлены большие портреты советских военачальников: Жукова, Толбухина, Говорова, Рокоссовского, Кузнецова, Буденного, Ворошилова...

Портреты маршалов были впечатляющими: грудь, как панцирь средневекового рыцаря, вся в желтом металле — это ордена и медали, искусно нарисованные художником Дома офицеров Витькой. Витька мне запомнился тем, что часто говорил: «Вы, евреи, почему много чеснока едите? А?!»

С портретов маршалов-героев нужно было сметать пыль.

437

Рядом с портретами стояли массивные скамейки, сделанные из бруса. Выкрашены были скамейки масляной краской тяжелого зеленого цвета.

Частенько на этих скамейках вечерами «давили пузыря» (выпивали), но это делали, в основном, простые мужики. Интеллигентная публика посиживала в буфете, который находился на первом этаже синей веранды, с торца. Мы, пацаны, называли буфет «чапком».

Рядом с чапком находился тир. Уже захмелевшие мужики заходили в тир и, купив на рубль пять свинцовых пулек для пневматического ружья, старались вспомнить годы службы в армии. Но с «косых» глаз очень редко попадали в черненький кружок с рычажком. Если попадание было, то разрисованная фигурка: самолет, заяц, медведь, глухарь — падала. В мишени «пушка» срабатывала еще одна пружина, и происходил «выстрел» — щелкал капсюль от ружейного патрона.

Танцплощадка была окружена высоким забором из бруса, выкрашенным опять-таки в мрачный синий цвет. Сцена-возвышение, на которой играл духовой оркестр, имела ракушкообразный навес.

Посещали сад Дома офицеров, а соответственно, и танцплощадку, летний кинозал, тир, буфет и агитверанду интеллигентные люди. В основном — отслужившие в армии, в числе посетителей были и участники войны. У молодых людей на полувоенных кителях и штатских пиджаках поблескивали ордена.

Так называемая шпана сад Дома офицеров не посещала. Она вечером развлекалась в парке имени Кулибина. Там можно было подебоширить от души...

Музыка — танцы — драка... Драка — танцы — давка... Музыка — драка — танцы... Крики, вопли боли на всю танцплощадку, мат на всю танцплощадку... Вопли-вопли-вопли, крики-крики-крики... Танцы — дебош — танцы. А музыка играет, заглушая вопли дебоширов. А танцы

438

продолжаются... Чего там только не творилось! Ох, что там творилось!!

В садике имени Свердлова на танцплощадке отдыхали и развлекались, в основном, комсомольцы — студенты университета, индустриального института, речного училища, медицинского и водного институтов, студенты факультета физвоспитания педагогического института.

Так же там увеселялась молодежь с улицы Минина и Верхневолжской набережной — это были дети горьковской элиты. Но иногда их лощеный отдых портила приезжающая на танцы «рвань», жившая в районе Сенной площади.

Однажды произошла очень сильная драка между этой «рванью» и студентами речного училища. Несколько сот дерущихся сцепились в общую, друг друга топчущую, избивающую, терзающую массу.

Растаскивать эту толпу дерущихся приезжал батальон солдат-энкаведэшников, который дислоцировался около «Макаронки». Батальон был поднят по боевой тревоге и направлен на усмирение массовых беспорядков.

Молва о той легендарной драке еще очень долго жила в городе...

И нет-нет да схватывались гражданские парни с речниками — то на Набережной, то на площади Минина. Речники снимали ремни и накручивали их на руку так, что металлическая бляха была свободной, то есть из кулака торчал небольшой отрезок ремня с бляхой на конце. Этот ремень с бляхой разгуливал по головам, шеям, рукам, плечам противников. Гражданская «рвань» била парней в черной казенной форме палками, кастетами, ножами, кирпичами, был случай, что даже пальнули из обреза.

Я, конечно, участвовал в подобных городских «мероприятиях», но гораздо позже, в начале шестидесятых годов. Думаю, что в моих воспоминаниях встретится еще не один леденящий душу рассказ о побоищах.

439

А пока, десяти лет от роду, я только развлекался: взрывал гильзы, начиненные спичечной серой, и поджигал порошкообразную канифоль. И, конечно, стрелял из рогатки по окнам и горящим лампочкам на уличных фонарях.

Для этого от резиновой противогазной маски отрезались две полоски шириной в сантиметр, длиной в десять-пятнадцать сантиметров, и срезалась рогатина от ветки какого-нибудь дерева. Потом концы резинок накладывались и зажимались на кончиках двурогого природного изделия и закручивались медной проволокой, вторые концы резинки продевались через два параллельных отверстия в кусочке кожи размером четыре на шесть сантиметров и тоже закручивались медной проволокой. В кожицу-карман закладывался камешек-галька, резинки растягивались и потом отпускались. Галька-пуля летела метров на десять-пятнадцать с огромной скоростью.

Мальчишек с рогатками боялись все. Особенно «дурные» взрослые: они знали, что поздно вечером у них могут быть разбиты окна.

Но гораздо интереснее было бить лампочки в вечернем парке Дома офицеров и на стадионе «Динамо». Щелчок от разбитого стекла... Хлопок от вакуума, вместо которого под большим давлением колбу-лампочку наполняет воздух. Ярко-белая вспышка, быстрое горение спирали. Дым... Темнота, темнота ломит глаза.

 

С превеликим удовольствием рисую эскиз рогатки. В эту минуту, в 11.30 вечера иерусалимского времени 15 октября 2003 года, я — и взрослый человек Липа Грузман и десятилетний мальчик Ленька. Памятью я — в детстве. Иллюстрацию для книги позже выполнил один из моих друзей художников в Нижнем — Владимир Сидоров.

 

И, конечно, я очень метко стрелял из рогатки по сте­кляшкам, консервным банкам. картонным стаканчикам из-под мороженого.

440

По пустым бутылкам мы не стреляли. Они стоили денег, и их сдавали в магазин. Бутылка из-под шампанского стоила рубль семьдесят. Обычная поллитровая бутылка стоила рубль двадцать. Чекушка стоила девяносто копеек. Это было счастье, если найдешь пустую бутылку, а если несколько...

Развлекаясь, играя, иногда заглядывая в школу, я не замечал, как день подходил к концу. К вечеру можно было прийти на летнюю киноплощадку в садик Дома офицеров и смотреть-наслаждаться, сопереживая событиям фильмов производства предвоенных, военных и послевоенных лет. На сеанс я, конечно, как и многие пацаны, перелезал через забор киноплощадки.

Почти все сидящие на первых скамейках мальчишки с нашей округи во время демонстрации фильма курили.

Особым почетом были окружены сверхкрутые: Юрка-Керзак, Санька-Малек, Борька-Нос... Эти уже вовсю воровали, и они курили болгарские дефицитные сигареты: «Родопи», «Шипка», «Солнце»...

На киноплощадке были особые дни, когда перед началом киносеанса выступали лекторы или устраивались встречи с интересными людьми.

Очень запомнилась культурно-просветительная встреча, направленная на патриотическое воспитание молодежи. Перед началом демонстрации фильма «Секретарь райкома» на сцену поднялся седобородый генерал — Герой Советского Союза Петр Вершигора. Боевой генерал-партизан рассказывал о своей книге, которую недавно выпустили в свет. Он очень гордился тем, что почти всю войну партизанил, был и остается другом легендарного Сидора Артемовича Ковпака, и тем, что его книга очень читаема, так как в ней написана правда о той последней жестокой войне, которую пережил советский народ.

Учась в пятом классе, я прочитал произведение, о котором рассказывал седобородый старик в генеральской форме, — «Люди с чистой совестью». До сих пор хранятся в моей па-

441

мяти образы героев-партизан, воевавших с гитлеровцами на оккупированных землях. Конечно, очень люблю по сей день и образы евреев-бойцов: Кольку-Мудрого, Юрия Колесникова, а доктор Цибульский помнится по книге «Это было под Ровно».

С Иваном Ивановичем Бережным — начальником разведки первой партизанской Украинской дивизии имени Сидора Артемовича Ковпака и Героем Советского Союза — я познакомился в 1983 году. Очень хорошо помню наше общение на одной из дач в Рекшино.

С Бережным мы обсуждали упомянутого Вершигорой в его выступлении  помощника Ковпака — Павловского.

Павловский уже после войны пригласил Вершигору к себе домой, в гости. На стол поставил четверть (большую бутыль) самогона и положил целого жареного поросенка. А потом сказал с обидой в голосе:

— Слушай, Петр, ты меня в своей книге все время в скупердяи определял. Так вот, я хочу, чтобы ты выпил весь мой самогон и съел всего моего поросенка. Какой же я тебе жмотина, а? В партизанах было другое время, я обязан был экономить и вас придерживать. Во время весеннего форсирования Припяти, если бы я дал партизанам волю, вы бы весь спирт выдули и по пьянке многие бы потонули. Так что я многих любителей «нажраться» спас.

...Мой собеседник, Иван Бережной, удивился:

— Откуда ты знаешь такие подробности?

— Да вот, — отвечаю, — в детстве слушал, как Вершигора рассказывал, когда приезжал в Горький выступать, тогда вышла книга его прозаических воспоминаний. Он рассказал, а мне запомнилось.

— Ну, Аронович, и память у тебя! А я присутствовал на той встрече в доме Павловского. Нас, партизан, тогда много к нему приехало, — произнес Иван Иванович.

В моей памяти всплыли воспоминания Юрия Колесникова, и я процитировал: «А в центре прикарпатской украин­-

442

ской хатки лихо выплясывал хмельной Иван Иванович Бережной».

— Где такое прописано?

Иван Иванович посмотрел на меня пристально и опять повторил:

— Ну и память у тебя, Аронович! Ты что, всех авторов о партизанском движении Второй мировой прочитал?

— Не всех, но многих... Твои «Два рейда» тоже.

 

Писать в прямой хронологической последовательности у меня не получается: эпизод из детства побуждает «заскакивать» в зрелые годы — и наоборот. Так что я строю свое повествование, «прыгая» через года жизни назад-вперед, вперед-назад. Мне кажется, что получается, как в жизни...

 

В раннеосеннее время коллективной встречи с Петром Вершигорой я уже прочел книгу еще одного героя-партизана, Антона Петровича Бринского «По ту сторону фронта». Так называемая «детская литература» тех лет входила в сознание подрастающего мальчишки и оседала в памяти. «Партизан Леня Голиков», «Это было под Ровно», «Кортик», «Бронзовая птица», «И один в поле воин», «Как закалялась сталь», «Васек Трубачев и его товарищи», «Отряд Трубачева сражается», «Четвертая высота», «Школа», «Р.В.С», «Судьба барабанщика» — все эти книги были прочитаны мною в начальной школе.

И вот, когда я учился уже в шестом классе, меня вызвали в очередной раз в кабинет директора школы Полины Владимировны Гурьевой — «на ковер»...

Кабинет директрисы находился на третьем этаже — дверь выходила на лестничную площадку. Над дверью висел портрет Зои Космодемьянской. Пионерская дружина школы носила имя этой легендарной разведчицы-партизанки.

В кабинете на диване, покрытом сероватым льняного полотна чехлом, вальяжно закинув ногу на ногу, сидел мужчи-

443

на в очень дорогом, тщательно отглаженном костюме, при галстуке. Слева на груди, над орденскими планками, у «вельможи» блестела звезда Героя Советского Союза.

Полина Владимировна, показав рукой на меня, сказала герою: «Ну вот, он самый Леня Грузман, можете с ним познакомиться».

Мужчина встал, протянул мне руку для приветствия. Я тоже подал ему руку.

— Антон Петрович Бринский, во время войны я был командиром партизанского соединения, а сейчас я — детский писатель. Пишу книжки для вас, для детей... А ты, значит, — Леня Грузман. Я уж наслышан про тебя и твои «подвиги», — произнес он, прекращая рукопожатие и садясь на диван.

— Леня, — продолжал он, — я хочу подарить тебе написанную мной книжку «По ту сторону фронта». А еще я хочу поговорить с тобой и убедить тебя в том, чтобы ты не верховодил в школе, как «К....», а вел бы себя прилежно. Ты ведь можешь хорошо учиться. А ты... Даже говорить не хочется о плохом...

Я раскипятился:

— Слушай, мужик-партизан, шел бы ты на хрен со своей книжонкой, я ее еще во втором классе прочитал! А одного такого героя, как ты, мы на стадионе «Динамо» обдули! Подумаешь, герой, — сколько сейчас здесь в округе у нас живет мужиков, и почти все с орденами и медалями. А сколько калек...

— Леня, Леня, я хочу...

— Мало ли, чего ты хочешь! Я буду делать, что я хочу, жить, как получается! Ты лучше скажи: почему Сталин тебе и Медведеву не присвоил звания генералов? На стадионе мужики говорили, что вы евреи, и поэтому Сталин вас «прокинул».

Бринский чуть покраснел, взглянул на меня пристально и произнес:

410-425    426-443    444-459