41-60

появление в бараках давало силы «барачным» в потасовках на берегу речки Парашки.

С 1958 года я каждое лето приезжал к отцу на какое-то время. Жил и работал я у него порой день-два, порой несколько недель.

Жизнь в бараках была показательной. И в первую очередь — в том, насколько тяжко эксплуатировались простые рабочие еще с цар­ских времен. Взрослые обитатели бараков, работавшие на «Заводе»*  еще во времена Петра Заломова, говорили: «Что при царе-батюшке, что при Сталине — усатом дядюшке, что при Никите-лысом — быть бы мне сытым».

Комната в бараке, в которой жили семьи по пять-шесть человек — это шесть метров длины, три с половиной метра ширины, высоты до потолка — чуть меньше трех метров. Одно большое, на два переплета, окно. Полуперегородка из вагонки в двух метрах от входной двери отделяла комнату от кухни-прихожей.

47

В комнате, как правило, одна большая никелированная кровать с блестящими шарами по углам, кушетка или диван с валиками, большой стол, комод, двухстворчатый шкаф-гардероб, пара венских стульев и пара табуреток.

Так называемая кухня-прихожая — это небольшая печка-плита, на которой летом стояли примус или керосинка для приготовления пищи. Зимой, когда топили печку, открывали конфорки плиты и на открытом огне готовили еду. Керосинку или примус в это время переставляли на табуретку в углу кухни-передней.

Необходимый атрибут передней — это скамейка, на которой стояли ведра с водой и, конечно, все тот же умывальник-рукомойник с помойным ведром под ним.

Так что в барачной комнате всегда припахивало и помоями, и керосином чистым, и керосином прогоревшим...

Были хозяева, которые керосинку или примус выносили и устанавливали в коридоре барака. Но тут был риск, что агрегаты могут быть украдены.

Кто был побогаче, пользовались электриче­скими плитками, но это были редкие семьи, в основном в бараках жили рабочие.

По всей длине коридора барака было по двенадцать дверей, слева и справа, то же самое — на втором этаже. То есть сорок восемь семей жило-ютилось в так называемом «клоповнике». По одной комнате на каждом этаже было приспособлено под общий туалет, простите, сортир. Общий сортир с одним рундуком и четырьмя очками над общей выгребной ямой зимой был местом «детского клуба» для детей, живущих-обитающих в бараке. Площадь сортира была все же значительной.

Когда я приезжал к отцу, то спать на ночь укла­дывался на полу вместе с Лехой. В основном, все жители сормовских бараков на ночь детей укладывали на полу, постелив ватные матрасы.

Еще одним атрибутом барачной жизни были полати. В противоположной части от печки-плиты на высоте неполной перегородки, которая становилась одной опорой,

48

а другой опорой был здоровенный брус, прибитый к стене коваными корабельными гвоздями, делался настил длиной два и шириной полтора метра, из толстых досок — что-то вроде тюремных нар. Во многих барачных комнатах полати были «кроватями» для детей на долгие годы жизни.

 

Почти каждое утро мы с отцом выходили из барака в пять часов утра. Я тащил на плече крапивный мешок, в котором лежала отремонтированная обувь клиентов и сапожный инструмент. (И в то время, и когда я имел киоск на Свердловке около кинотеатра «Октябрь», я думаю, что и сейчас, во времена окончания «перестройки», киоски сапожников подламывали и тащили из них. Что? Да всё, что можно обменять на стакан похмельной водки).

На работу мы шли всегда пешком, по не асфальтированным, поросшим лебедой, репейником и чертополохом улицам. Тротуары «Большой дороги»*  также не были заасфальтированы.

Трамвай шестого маршрута уже был пущен по сегодняшнему кольцу. Чуть раньше он делал кольцо прямо на центральной площади Сормова и тащился, громыхая, назад в Канавино. Конечно, это были все те же трамваи-сараи с «колбасой» в задней части (задний буфер для сцепки с другим вагоном). На «колбасе» катались сорванцы-оборванцы.

Во время утренней прогулки-следования к киоску, который располагался рядом с трамвайной остановкой «Сормовский рынок», я всегда беседовал с отцом, как говорят сейчас: «П...ли за жизнь». (Прости меня, Г-споди, грешного сапожника!)

Частенько мы заговаривали о том, что мне делать дальше в жизни. Поступать в техникум я не мог — не было базы школьных знаний. Эти знания остались у учителей или где-то в стенах школы. Отец советовал мне:

49

— Ленька, у тебя золотые руки, ты много что умеешь делать. Быстро осваиваешь новую специальность. Лучше будет, если ты пойдешь учиться в ремесленное училище. Там тебе дадут обмундирование, три раза в день кормить будут, выдадут пусть небольшую, но стипендию. Пускай одежонка казенная не фасонна — но она денег стоит. Харчи казенные — но они тоже денег стоят. Так что за три года до армии все ж какие-то деньги от мелухи*  получишь. К чему тебе идти учиться в девятый класс? В армию тебя все равно заберут, а там какая разница, сколько классов ты окончил? Брат твой старший учится в медицинском, врачом хочет быть. А какая зарплата у врача? Курам на смех... Сапожник при нормальной работе за неделю больше получает, чем врач за месяц!

Чтобы ты пошел учиться дальше, в институт, после школы — я в это как-то не верю. Ты совсем не похож на своего брата. Не стоит тратить впустую время на учебу. Я прожил жизнь безграмотным, но всегда имел кусок хлеба. По-еврейски я умею и читать, и писать, даже на древнееврейском... Эх (вздыхает), но кому сейчас нужен еврейский язык?

Я в эту зиму ездил в свое родное местечко на Украину. Там наш дом стоит — красивый, крепкий, добротный. Три хохлацкие семьи в нем живут. Меня жидком обозвали, даже во двор не впустили. Так почти все еврейские дома — хозяев поубивали, а дома заняли... Одна еврейская семья каким-то чудом выжила в местечке. Всё, Леня, нет ни еврейского языка, ни еврейского местечка... Никому ничего еврейского не надо.

Так же может получиться с твоей одиннадцатилеткой: она окажется никому не нужной, и тебе самому тоже — как мне мой еврейский язык. Только потеряешь три года и все льготы — обмундирование, питание, стипендию.

Хорошо, что сейчас лето: ты можешь у меня подработать на одежонку. А зимой... Я сам работаю банщи-

50

ком за тридцать рублей в месяц, сапожной работы нет. Если что — валенки подшить, так это что за работа, только кожу на руках порвешь до мяса, а заработка с одной пары подшивки — два с полтиной, а времени...

Я слушал отца и не знал, что ему ответить. Идти в ремесленное училище очень не хотелось. Там учились многие пацаны с нашей округи. Там постоянно происходили какие-то драки как между самими «фабзайцами»*, так и с внешними «врагами». Причем в училищах была полувоенная казенщина.

Отец учил меня жизни, советовал, что делать, но конкретных приказаний не давал. В пятнадцать лет я был уже свободен от воли отца.

К концу августа утренние прогулки по просыпающемуся Сормову окончились. Работа в киоске для меня тоже закончилась. Я вернулся на Свердловку. Вопрос, что делать дальше в жизни, оставался открытым.

Мне очень не хотелось идти учиться в те школы, в которых меня знали, — в четырнадцатую или сто тринадцатую.

В 1961 году на «Гребешке» начала работать школа для одаренных детей — знаменитая сороковая. Меня переводили в нее после окончания первого полугодия седьмого класса. Но тогда эта школа пользовалась плохой репутацией, это было до того, как ее возглавил Вениамин Яковлевич Векслер. Перевод в ту «дурную» школу не состоялся: на общешкольной линейке меня взяли на поруки, и я остался в девятой. А так могло быть, что я оказался бы в одном классе с Валькой Деруном, Прахом, Белым.

Как-то в одночасье школа поменяла свое лицо, и теперь уже я туда не подходил. В той обновленной школе мне делать было нечего.

В преддверии первого сентября я начал бродить по школам Советского района (в 1972 году его переименуют в Нижегородский), чтобы разузнать, какое производственное обучение планируется в каждой из этих школ, и при-

51

мут ли меня в одну из них. Случайно я попал в четвертую школу, которая находилась рядом с домом на улице Лядова, где я родился.

Первым представителем администрации школы, с которым я беседовал, был завуч Израиль Аронович Фогельсон — «врио» директора школы. Он очень быстро разобрался в моих знаниях по русскому языку, а также уже был наслышан о Лене Грузмане, и отказал мне в приеме в девятый класс, сказав: «От таких, как ты, школа только что избавилась».

Совершенно неожиданно в канцелярию вошел Василий Петрович Самоненко, и заключительная часть нашей беседы с Фогельсоном ему «попала в уши».

Василий Петрович обратился к Фогельсону:

— Израиль Аронович, а я бы хотел, чтобы этот парень учился в нашей школе. Смотрите, какие у него живые глаза! В классе, где будут готовить слесарей по ремонту холодильных установок, недобор учеников. Давайте рискнем принять его туда! Выгнать всегда успеем.

Фогельсон, насупившись, посмотрел на завуча по производственному обучению и произнес:

— Василий Петрович, решайте сами, что с ним делать. Я на себя ответственности не беру. Боюсь, что он даст нам такого «дрозда», что похуже Буреева будет.

— Что будет — никто не знает. Но улыбка у этого паренька и взгляд — проницательные и добрые.

И уже обращаясь ко мне, произнес:

— Приходи первого сентября в 9 «г». Заявление и переводное свидетельство оставь у делопроизводителя.

Так после диспута двух завучей я попал учиться в четвертую дневную школу, где с первого сентября 1962 года по январь 1963 года был вполне хорошим учеником. Окончил я первое полугодие только с двумя тройками — по русскому и немецкому языкам. По остальным предметам у меня были четверки, а по истории — даже «отлично».

52

На первое полугодие наш класс был укомплектован одними мальчиками. Обычного юношеского безобразия на уроках было очень много — здесь все зависело от преподавателя.

Особенно плохо мы вели себя на уроках физики. Учительницей была наша классная руководительница Галина Ильинична Шипова, молодой педагог, работавший после окончания института в школе первый год. Ее муж, Толик, жил на Свердловке, рядом с «Зубнушкой»*.

Я старался учительнице даже как-то помочь. Приходил на уборку нашего класса. Галине Ильиничне очень нравилось, как я двигал тяжелые школьные парты и задвигал их на место после промывки пола на первом ряду, потом второй ряд, а затем третий. У нее самой не хватало сил сдвинуть парту с места.

Особым событием в классе стало 25 сентября. В класс пришел разболтанный, весь из себя «приблатненный» парень по кличке «Цунька». Он вынул из портфеля бутылку вина «Красное» под сургучной головкой — так он отмечал свой приезд из пионерского лагеря «Артек». Тут же начал пить вино сам и угощать одноклассников.

Я был еще «тихий мальчик» и от глотка вина отказался. Я по глоточку вино не пил...

Бутылку быстро опорожнили. Почти все, кто глотнул вина, тут же «окосели». Бутылку распили как раз перед уроком физики, а в начале урока Галина Ильинична как классный руководитель обратилась к Цуньке, чтобы тот рассказал, как он сорок пять дней провел в «Артеке».

Цунька встал и сказал, что о пионерских и комсомольских делах он уже все забыл, пока ехал в Горький. А вот, что там хорошее вино «Красное», он помнит, и даже в класс привез бутылочку. Но ее уже выпили, не оставив, к сожалению, даже попробовать классной руководительнице. Все начали галдеть и хвалить вино. В годы коммунистического строительства такое поведение было большой дерзостью. Галина Ильинична заплакала и убежала из класса.

Цунька был героем!!

53

Вскоре его вызвали в кабинет директора, где он быстро был «обломан». Приобретенный в «Артеке» южный темперамент из него выдавили обычным советским методом воспитания — запугиванием.

Вскоре в класс просочился слух, что легендарный «К...ль» со Свердловки учится в 9 «г». В туалете во время курения рассказывали байки про К...ля — эту новость притащили в школу пацаны-переростки из младшего класса, жившие на Сенной. Алик-Черный, сам лично приходивший в школу на разборку, подходил ко мне и вежливо здоровался. Так же вел себя и Демидон.

Первое полугодие я держался, как бы законсервировав в себе натуру уличного беспризорника. Первенство в классах удерживал Вовка Мыцков.

В нашей школе учились также дети горьковской элиты, в том числе дочка одного из партийных руководителей области.

54

После зимних каникул наш класс расформировали, и представительницы прекрасного пола влились в наши ряды.

Классной руководительницей назначили географичку — Нину Панкратьевну Ломакину. Остроумная, энергичная, умеющая прикольным словцом поставить на место возгордившегося юнца, она тут же стала той классной, каких сейчас, наверное, нет в городских школах.

Времена меняются.

Она была наставницей, воспитательницей, матерью для каждого из нас. Конечно, были и такие, которые недолюбливали ее. Почему? Она была очень открытой, прямолинейной, живой, с большим чувством юмора. На укол злословного языка могла ответить острой шуткой. Поэтому и недолюбливали — сами были духовными уродами...

Медленно шли-текли сладкие деньки учебы в четвертой школе... Наш класс был «вине­гретным», то есть многие ученики до девятого класса учились в этой школе, но были и пришедшие из других школ.

Лариса Чибышева и Ларка Берзина в четвертую школу перешли из третьей. Я сохраняю в душе память о дорогих моему сердцу одноклассницах. Почему-то так получилось, что их уже давно нет в этой прекрасной жизни — упокой, Б-же, их молодые прекрасные души, пусть они пребывают в неизведанном мною Раю.

 

А сейчас, в 7.30 утра, я в Иерусалиме. Наступило утро 28 мая 2004 года.

А сердце ноет от воспоминаний. А сердце давит от грусти: многих моих сверстников уже давно нет. Я всего неделю назад вернулся из Нижнего... Где же я живу?

Есть люди, которые говорят, что мой дом — салон «Боинга». Это неплохо: «Боинг» — не пещера...

Есть планы в скором будущем лететь в Сан-Франциско, к старшему сыну. А живу я, наверное, в том месте, о котором пишу. А мое уже не очень молодое тело находится там, куда доставит его «Боинг».

Так я живу уже целых шесть лет...

Я — человек с планеты Земля.

55

Я — еврей-нижегородец.

Я — иерусалимец, законный!

Я живу в пространстве русского языка.

Я живу так, как живу только я — Липа Грузман.

Я буду писать. И здесь, в Иерусалиме, и здесь, в Нижнем.

Все прожитое мною — живо в моей памяти, в моем сердце, в моих тетрадях.

Суди, Господи, обижающих меня, ибо я не силен в коварстве против них. Сохрани и помилуй...

Мне нужно писать... Дай силы описать незабываемое и незабываемых... Если не я, то кто?

 

Таня Мурграф, Люся Михайлюк, Виталик Афонин, Володя Зеленцов — были тоже из других школ.

Школьная жизнь делала свое дело: объединяла, сращивала в одно понятное и непонятное единое целое наши души...

И, конечно, все четыре параллельных класса выкристаллизовывались в единое, дружественно-близкое сообщество сверстников.

Один день в неделю у всех четырех параллельных классов был днем производственной практики — это была среда. Кто-то шел чертить в «ГипроНИИгаз». Кто-то шел работать в комбинат «Росторгмонтаж». Девчонки шли на практику в детские садики и ясли. Я был в группе, которая шла учиться-работать в «Росторгмонтаж», который располагался на улице Черниговской, под Благовещенским монастырем. В самом монастыре были складские помещения для хранения разлитого в бутылки вина, и жила в бывших кельях, в основном, так называемая пьянь и рвань. (Сегодня на месте двухэтажного здания «Росторгмонтажа» автомобильная стоянка). Комбинат ремонтировал, монтировал и эксплуатировал все холодильные установки, работающие в магазинах и столовых города, а также на всех базах хранения готового мороженого.

Мы учили и познавали физические процессы, происходящие с газом фреон-12 и аммиаком, в результате чего на пластинах испарителя температура падала ниже 0° С.

57

Мы учились разбирать компрессоры, притирать сальники, клапаны до зеркального блеска. Мы учились развальцовывать медные соединительные трубки. Мы учились разбирать электродвигатели и делать перемотку мотора.

С восьми часов утра до трех часов дня мы работали и слонялись по ремонтным цехам. Мы курили, балбесничали, хулиганили во время рабочего дня — и работали.

Мастера Вильков и Луговых ругались, чертыхались, злились, что им дали бесплатную нагрузку — обучать юнцов рабочей специальности. Они знали, что после окончания школы никто из нас не будет у них работать. Работа на этом предприятии была блатной, и число рабочих мест было очень и очень ограничено.

Но партийная власть дала приказ...

Мы были уже старшеклассниками, поэтому мы все-таки как-то учились работать на чугунных болванках; клецмейстер, зубило, большой драчевый напильник, напильник-бархотка, наждачная бумага, паста ГОИ — приучали наши руки к сноровке, а наши глаза — «ловить» миллиметры и сотки.

В старших классах «рвань» уже не училась. Ребята-переростки шли учиться в ремесленные училища. В наших классах творилось обычное школьное безобразие.

 

В это же время начались у нас соответствующие взаимоотношения-симпатии. Возрастные изменения в организме уже заставляли кого-то к кому-то «неровно дышать». Это было началом юношеских, дорогих каждому человеку первых эмоций — первой любви...

Я уже давно «неровно дышал» к своей «Однокласснице» по девятой школе, которая училась в школе недалеко от оперного театра. Как правило, все «неровно дышащие» друг к другу зимой по вечерам приходили на каток стадиона «Динамо», чтобы, взявшись за руки, кататься — нарезать круги по приготовленному с утра льду.

 

Зимой воскресный день был особенным для катка стадиона «Динамо».

58

В утренние часы огромная толпа юнцов собиралась около кассы стадиона и ждала времени начала продажи билетов на массовое катание. На первое января 1961 года в СССР была произведена хрущевская денежная реформа, и билет стал стоить двадцать копеек.

Как только открывалось окошечко кассы, тут же начинал действовать закон: «Кто сильнее толкается локтями, тот и купит быстрее билеты». Каждый покупал пять билетов на рубль — с расчетом на знакомым.

По мере нарастания толпы-очереди за билетами нарастали и страсти, желание раньше других ухватить билеты. Тогда компания «крутых» пацанов брала одного «своего» и, собравшись с силами, забрасывала его на головы стоявших-жавшихся около кассы юнцов. Распластавшись на головах жаждущих массового катания, «посланник» просовывал из более удобного положения руку с деньгами в маленькое окошечко кассы и, получив пару «простыней» билетов, полз в сторону от кассы по головам толкающейся толпы.

А вечером в раздевалке стадиона, на ледовом поле, на сугробах-бордюрах стадиона только и слышалось:

— Привет-привет!

— Привет!

— Ты почему вчера не был на катке?

— Подходи после катания к выходу, тут на меня один козел п...ку др...ит.

— Я «своих мальчиков» собираю.

— Он, этот х..., вроде, с Бекетовки.

— Нужно у Сереги-Короля спросить, кто он такой и что у него за шобла.

— Ладно, я буду на кругу кататься!

— Ты далеко не уходи...

 

Я на коньках почти никогда не катался. Если приходил на каток, то ходил «кругами» по краю ледового поля. Мусора и дружинники меня не трогали. Боря-Щербатый,

59

начальник пикета ДНД, заискивающе здоровался. Я держал «мазу» за своих одноклассников...

Валерка-Дряга, Санька-Малек и Вовка-Гуга в декабре 1961 года были задержаны в раздевалке стадиона, а потом арестованы и осуждены. У них на троих был один пистолет ТТ.

Молва о тех славных «королях» Нагорной части жила. То, что я был близок к ним, также сохранялось в «общественном сознании» посетителей катка.

После Дряги как бы новыми «королями» стали Санька Воложилин и Серега-Король. Серега-Король был боксером, тренировался у Коли Баталина. Санька Воложилин был «братом» Дряги — худенький, шустрый, резкий, бесстрашный, всегда первым начинал потасовки. Я был с ними в дружественных отношениях.

Также живы были легенды о Саньке-Лобане, убитом ранней весной 1961 года около кассы стадиона, и Юрке-Гаврике, уже сидевшем. Про эти эпизоды жизни, я думаю, у меня будет отдельный рассказ.

 

Ходил-прогуливался я по краю катка всег­да с двумя-тремя «своими мальчиками».

Также часто вечернее время я проводил в тире «Динамо», который находился в подвале клуба НКВД, новое название клуба было УООП. Там я тренировался как стрелок-спортсмен.

Тир, возглавляемый Иваном Артамоновичем Климовым, забирал половину моих свободных вечеров. Кто знает, что бы могло приключиться на катке, если бы я не тренировался в тире...

 

Итак, девятый класс школы мною был окончен как бы тихо, обычно. Отметки были хорошие и удовлетворительные, а поведение даже отличное.

На уроках географии я несколько раз получал пятерки. Одна отметка «пять» была наиболее запомнившейся. По заданию Нины Панкратьевны я подготовил и сделал доклад «Энергетические первенцы Горьковской области».

60

Материал я изучал и конспектировал в читальном зале областной библиотеки имени Ленина.

Кто бы тогда мог подумать, что я много лет проработаю в «Энерготехмонтаже», и Автозаводская ТЭЦ будет моим объектом, и первый котельный цех будет демонтироваться на моих глазах! Также малоизвестная ТЭЦ завода «Оргсинтез», в которой я много лет буду ремонтировать обмуровку котлов, мною, учеником девятого класса, была отмечена как один из первых энергетических объектов начала индустриализации Советского Союза.

И, конечно, мне очень приятно, что в той самой Нижегородской государственной област­ной универсальной научной библиотеке хранятся написанные мною книги.

Время сделало свое дело.

 

Человек и Время...

Человек не может делать то, что делает Время...

Он — Абсолютная Сверхсила.

Все делает Он — Творец.

Он меняет Время и Времена.

И вот пришло время — я повествую.

Я не знаю, как так получилось...

 

Да, но я должен еще вспомнить фамилии.

Когда я работал на Автозаводской ТЭЦ, директором вначале был Юрпалов, потом Владимир Николаевич Смирнов. Главным инженером — Михаил Исакович Хайтун, мастером по ремонту был Валерий Васильевич Ульянов.

На заводе «Оргсинтез» главным инженером был Владимир Волков, главным энергетиком — Грачев, начальником котельного цеха, а затем главным энергетиком — Левченкова (мною, и не только мною, очень уважаемая), к сожалению, не помню имени-отчества.

 

Дорогой читатель, нужно возвращаться во времена моей юности.

31-45    41-60    61-73