69-76

вдоль узкоколейки, сигнал дашь — стоят, а затормозишь — убегают.

Перед лобовым стеклом «кукушки» парил ястреб, как раз на расстоянии досягаемости дроби. Хозяин ружья опять дал команду:

—  Бей! Бей его, стервятника!

Я, с разбуженным во мне инстинктом первобыт­ного охотника-добытчика, открыл дверь, поймал в прорезь ястреба, сделал упреждение на его полет и наше движение — и выпалил, охваченный страстью стрелка по живой, незащищенной хищной птице.

Но ястреб заложил резкий вираж, и заряд дроби прошел мимо него.

Машинист засмеялся:

—   А что я тебе говорил? Дичь слышит щелчок от удара бойка и тут же реагирует. Вот когда на водо­плавающую дичь охотишься — там есть утка-нырок. Ты выстрел делаешь, а она под воду. Так ее нужно ждать, когда она вынырнет, когда у нее воздуха не останется, вот тогда она зачумленная, и из второго ствола ее можно достать. Но ты, паря, стрелок, сразу видно! Вот тебя бы я с удовольствием взял на охоту! Давай, приезжай ко мне в деревню — и сходим.

—   Ой, милый,— вздохнул я,— у меня времени нет на охоту ходить! Да и законы сейчас новые. Я свое ружье в милицию сдал — больно противно туда хо­дить за разрешением.

70

хомани — медведь хозяин. А медведь и участкового заломать может. Кто наш люд знает, тот опасается — не безобразничает.

Вскоре густые сумерки охватили «кукушку» и все видимое пространство. Разрядив ружье, я поставил его в угол, у приборной доски тепловозика, а сам про­шел в салон.

В 22.30 мы остановились около вокзальчика узко­колейной железной ветки Камский—Ситники, где нас ждали две легковые машины, в которые и перебра­лась вся рабочая группа.

В Горький мы приехали уже к полуночи. Город был весь завешан транспарантами, панно, флагами, плакатами, говорящими о юбилейном Дне Победы.

Утром девятого мая я пошел на еврейское кладби­ще «Марьина Роща» — единственное место в городе, где в советское время могло собраться сразу большое количество евреев. Люди приходили к могилам близ­ких, где под надгробиями и холмиками лежало много участников той страшной войны.

Я долго стоял около ограды, в которой находи­лись два надгробия: могила последнего горьковского раввина Иехуды Бернштейна и могила шойхета Аро­на Готлиба.

 

Сегодня для меня это самое святое еврейское мес­то в Нижнем Новгороде. В поучениях еврейских муд­рецов говорится, что могила праведника есть святое место.

Синагога может быть святым местом, если там не будут считать деньги, но синагога без денег жить не может, а на могиле денег не считают. Поэтому любой живой человек уступает в святости месту, где погре­бен еврейский праведник.

Я читал утреннюю молитву.

В основном, проходящие мимо меня евреи смотре­ли на меня как на ненормального. Уже ходили слухи, что этот
71

«ненормальный», сын Манечки, — агент КГБ, провоцирует евреев. Как можно что-то соблюдать из еврейских предписаний, если ты — еврей-коммунист и работаешь на хорошей работе — скажем, директо­ром столовой? Разве можно такому человеку вступать в контакт с евреем, молящимся на древнееврейском языке? Нет! Нет, нет и еще раз нет, — говорили себе они, директора промбаз и магазинов, начальники ав­тохозяйств, директора и учителя советских школ, вра­чи, музыканты, инженеры, ученые, адвокаты.

Но вдруг адвокат Нелли Сладкевич подошла ко мне и попросила:

— Липа, идем к могилам моих родных! Прочти молитву! Как умер шойхет Арон, я никого почему-то не просила молиться. А то, что про тебя некоторые

72

евреи болтают, то на.ри на их гадкие языки! Это они задание партии выпол­няют. Что я в советском суде постоянно вижу, ник­то не увидит и не узнает, какое там кощунство над самым святым происхо­дит. Знаешь, про меня тоже чего только не гово­рят — а как приспичит, так ко мне бегут.

Прочитав поминаль­ную около могил Сладке-вичей, я вернулся к еврейским святым надгробиям.

Вскоре ко мне подошла Блюма Израилевна Герш-

ман, и опять я услышал:

— Липа, идем, почитай около могил моих род­ных. Не думай о том, что другие евреи говорят. Если Советская власть была бы нормальной, то она бы их евреями оставила, а так называет евреев офици­ально своими, а за глаза — кличет предателями. Попроси, Липа, за сына моего. Почему его Б-г так рано забрал к себе? Я же в синагогу хожу, ем толь­ко кошерное, уже десять лет только на Пейсах по­купаю двух кур в Московской синагоге. Вот же что сделали с евреями! Нет в городе кусочка кошерного мяса, а?

А наши-то все в коммунисты записываются. Сами себя и оскверняют. Боря Мучник мне на тебя показал пальцем, смеется: «Смотри, Блюма, ненормальный, сто­ит там и заговаривается!» Как же ему не смеяться — он же директор

Собеседник заулыбался:

—  Да, паря, как у вас в городе сурово. А у меня в доме — три ружья. Участковый иногда приезжает к нам в деревню — так за самогоном. А чтобы ружья регистрировать или еще как-то безобразничать — это­го мы ему никогда не позволим! У нас в селе старове­ров много, они-то участкового и держат в порядке. Он у нас никак не может разгуляться: глухомань, а в глу-

73

столовой, за свиные кости удавиться мо­жет! Наплюй на его дурную голову. Пусть смеется сам над собой.

Я с Блюмой Израилевной дошел вначале до одной дальней ограды, затем проделал такой же путь к дру­гой ограде. Она, заливаясь слезами, шептала: «Миз-мор л-Довид.»

Вскоре ко мне подошли дети раввина Янкеля Плак-сина. Его сын Боря, как всегда, был немногословен:

—  Леня, дойдем до оградки моих родных, почитай там!

Я выполнил его просьбу. Боря дал мне несколько рублей, которые в то время были деньгами. Тогда и на один рубль можно было прожить день — купить хлеб, лук, картошку, кильку.

Потом ко мне подошел Саша Кацов. На его пиджа­ке был орден Отечественной войны и медали. Прозву­чала очередная просьба:

—  Леня, идем к ограде, где мои лежат, а Фима Кабачник — племянник мой — был твоим другом дет­ства. Почитай, Леня, пусть Б-г услышит молитву нашу! Я очень ему, Б-гу, благодарен. Я всю войну прошел, и ни одного ранения у меня не было.

И еще несколько рублей прибавилось к тем, кото­рые уже дали мне евреи.

Через какое-то время к ограде могилок праведни­ков подошел реб Эли Гершкович. На лацкане его пид­жака также сиял орден Великой Отечественной вой­ны. Посмотрел он на меня и, улыбаясь тихонько, произнес:

—  Ну что ж ты сюда, на народ пришел? Хочешь, чтобы тебя забрали? Пожалей, Липалэ, свои кости, ведь кагэбэшники ой как умеют людям и руки укоро­тить, и мозги закрутить! Найдут, за что тебя упечь за решетку! Я-то их хорошо знаю. А кто-то из евреев ведь и поможет.

74

Я на фронте когда был, то нас двоих на ночь в дальний дозор отправили с хохлом Степаном Бойко. Так начальник СМЕРШа мне говорит наедине в своем блиндаже:

—  Рядовой Гершкович, мне известно, что млад­ший сержант Бойко хочет к немцам удрать, нашу Со­ветскую Родину предать. Так что я тебе поручаю вна­чале за Бойко следить, а уж потом смотреть, чтобы немецкие разведчики к нам в окопы не пробрались. Шагом марш в дозор выполнять задание — и ничего Бойко не говорить, глаз с него не спускать!

Муторно как-то мне на душе стало. Встретились мы со Степаном в нашей ротной землянке и к немец­ким окопам тихонько начали пробираться — где пол­зком, где на корточках вперебежку. Уже на нейтраль­ной полосе засели в воронке, что после взрыва большого снаряда образовалась. Лежим, в темноту смотрим, к темноте прислушиваемся. Вдруг Степа мне и говорит:

—  Илья, меня перед тем, как идти в дозор, позвал к себе начальник СМЕРШа и сказал, что ты Советс­кую власть не любишь и хочешь к немцам сбежать. Поэтому я за тобой должен следить, а то переметнешь­ся к фашистам. Так вот что я думаю, Илья: как толь­ко ты у немцев окажешься, так они тебя и порешат. Кому-кому, а евреям в плен сдаваться фашистам — это все одно, что себе пулю в лоб пустить! Сволочи же эти морды энкавэдэшные! Как же они могут людей друг на друга натравить! А ведь как будто священный долг выполняют, родину от внутренних врагов обере­гают. На самом же деле они — лютые враги, что тебе, еврею, что мне, хохлу. Так что беги, Илья, если надумал, если не наврал этот сука мне про тебя!

Вот так-то, Липалэ, они умеют людей стравить! Я Степану ничего не сказал про приказ, который мне тоже был даден —
75

не хотел его еще более злить. Он и так уж у СМЕРШа на заметке был.

Недели через две Степана забрали. Мы уже какую-то деревеньку отбили у немцев и в хате спали всем взводом. А Степан где-то с танкистами напился, при­шел в хату — и давай Сталина всяко поносить. Я та­ких слов-то сроду не произнесу, какими он ругался. Как услышал я его — завернулся в шинель, да и за печку, будто сплю. Вскоре пришли из особого отдела, Степана связали и тут же всех стали допрашивать, кто что слышал. Ну а что взять с солдат-дураков? Все почти что подписали протоколы допросов. А я, ко­нечно, нет.

Меня спрашивают: «Гершкович, ты слышал анти­советскую пропаганду, которую проводил Степан Бой­ко?» А я отвечаю: «Никак нет! Я спал, уставший очень после боев был! Сонный, я ничего не слышу!»

Все равно забрали Степана в штрафбат.

Так что, Липалэ, они умеют людей обрабатывать, так что человек им служит, а потом и служаку своего они в «огонь», когда надо, когда он им больше не ну­жен. Они потом нового дурака найдут.

Я слушал Эли... Он говорил давно известные мне истины. Но отказаться тогда от открытого исповеда­ния иудаизма я уже не мог. А он, вроде, как бы хотел уберечь меня от репрессий, в которых будут исполь­зоваться верные слуги советского режима, тоже ев­реи. Многие, очень многие евреи дружили с власть имущими и были «хорошими евреями». Но были слу­чаи, что и хороший еврей становился козлом отпуще­ния.

 

.Дружил Иосиф Моисеевич с капитаном милиции (присвоим ему фамилию Егоров, а Иосифа Моисееви­ча оставим под родной еврейской фамилией Вайнш-

76

тейн). Гадкое время было: полуголодное, то есть с го­лоду люди не пухли, в каждой семье было, что по­жрать, но это самое «пожрать» нужно было ещё до­быть по блату у тех знакомых, кто по роду работы был как-то связан с продовольствием. Конечно, те, кто охранял покой советских граждан, находили «дру­зей» в магазинах, ресторанах, на базах, в столовых. Сплетались люди в клубок «ты мне — я тебе», и кати­лись эти клубочки по жизни... Рука, как известно, руку моет. В общем, Иосиф Моисеевич «мыл руку» капитану милиции Егорову. Конечно, капитанишка тот обещал завмагу, что в случае чего он, капитан, най­дет ходы, и никаких репрессий завмаг бояться не дол­жен. Все так в Советском Союзе живут-выживают, у всех свой блат есть — как говорится, «блат выше, чем наркомат». Так и жили — не тужили подружив­шиеся милиционер и «хороший» свой еврей, который помогал семье капитана мукой, сахаром, рисом, вер­мишелью — жить-то семье надо.

Но случилось что-то с капитаном милиции. Потом врачи скажут, что было у него весеннее обострение скрытого, скажем так, нервного недуга от алкоголь­ного перенасыщения организма. Правда, до того его как хорошего оперативника из Канавинского райот­дела милиции в областное управление внутренних дел перевели: очень неплохо он собирал сведения о пре­ступниках и нарушителях социалистической законно­сти. Поощрили, значит, Егорова.

Ну а девятого апреля 1980 года.

Пришел друг-капитан к другу-завмагу, достал пи­столет из кармана, патрон в патронник загнал, при­ставил пистолет к завмагову сердцу и произнес:

— Я тебя, еврея, много лет опекал? Опекал! К тебе из бандитов никто не подходил? Никто! Из обэхээсэс-ников

59-68    69-76    77-85