22-30

«За Победу! За двадцать лет жизни, что прошли в мире! За русских и евреев, прошедших Войну!» — С таким тостом Андрей Васильевич проглотил свои сто семьдесят граммов водки. Дядя Гриша, учитель ли­тературы, махнул водку следом за старшим товари­щем — как это делали извозчики и дровоколы. Вооб­ще, при опрокидывании стакана куда-то девалось у еврея Колба и высшее образование, и рафинирован­ное воспитание. И я опорожнил свой стакан в три глотка — тогда еще не было нужного навыка, по­зднее я выпивал уже за два. Выпили... Водка объеди­няет людей, особенно в День Победы.

Мужики пошли по домам. Им пора было собираться на торжественные юбилейные мероприятия, посвящен­ные Дню Победы. В кремле был к этой дате сооружен памятный мемориал, и должны были зажечь Вечный огонь в память о двадцатилетии Победы. А я, сделав задел, остался сидеть во дворе. Жидкость Победы вса­сывалась в организм. Я еще немного посидел на дво­ровой лавочке.

Мужики нашего двора, кроме судьи Бурлакова, уже вовсю праздновали.

А я побрел к Керзаку.

На здании Главпочтамта и бывшем здании совнар­хоза висели юбилейные транспаранты. Горьковчане тянулись на площадь Минина и в кремль, впервые выделяя День Победы как особый, знаковый в жизни страны. До этого 9 Мая не было праздничным днем.

На троллейбусах, курсирующих по Свердловке, над кабинами водителей развевались маленькие красные флажки. На некоторых троллейбусах были нарисова­ны георгиевские ленты и сделаны надписи «Победе двадцать лет».

Потихоньку я добрел до дома Керзака. Там уже кучковалась братва. Игорь-Смирный бацал на гита­ре, припевая куплеты, сочиненные уличными бар­дами:

23

На развилке трех дорог

Стоит терем-теремок.

Из окна летит мотив,

А за ним — презерватив.

Эх, бацай, да на гитаре бацай,

Да подругу мацай.

 

Собралось человек восемь наших парней, среди ко­торых был взрослый незнакомый мне мужик с орден­скими колодками на груди. Этот прибился к братве Керзака, желая выпить на халяву.

Братва — гоношила^*. Перекинув пиджак через пра­вое плечо и держа его за вешалку, Керзак руководил,

24

между делом слушая великовозрастного мужика — Вояку, затесавшегося в молодую «поросль» нового времени.

Керзак давил на Зую, чтобы тот покупал только одну бутылку водки, а на остальные деньги взял семь бутылок «фруктовки» в четырнадцатом магазине, где накануне вечером этого винного ширпотреба было в избытке.

А Вояка рассказывал про себя:

—  Так вот, братва, шли мы за штурмовым отря­дом по брошенным немецким домам и замкам. Как войдем в хоромы — хозяев дома нет. Мы по их шифо­ньерам, буфетам, горкам, зеркалам да картинам оче­редями! Больно интересно было видеть, как пули в буфеты да камины влетают, а главное — это им, га­дам, возмездие такое наши парни устраивали. Да и какое это удовольствие было — крушить. Мне тогда столько же лет было, как вам сейчас. Хорошо, что вы по соседству скучковались, вмажу с вами вместе! А вообще-то — что толку, что я воевал? Мне все равно срок дали. Уже два оттянул. Такой дурной станов­люсь, когда напьюсь, сам не знаю почему. А баба-стерва почему-то меня сдает. Ох, и наваляю я ей, суке!

Юрок в помощь Зуйке определил Кармака и от­правил их обоих гонцами в магазин. Оставшейся брат­ве скомандовал:

—  Шобляк, пошли ко мне во двор! Там посидим, покурим, гонцов подождем, Вояку Петра послушаем, как он пи.деть будет. Но сегодня ему все-таки почет окажем, он будет у нас на хвосте*, коль уж он воевал. Он у нас сегодня получит уважение. А так, по масти, сами знаете: он — семейный баклан, а на зоне — про­стой работяга.

Юрок первым прошел в калитку своего двора, где в глубине стояли деревянный столик и скамейки. Мы расселись вокруг столика в ожидании возвращения гонцов.

25

Вояка продолжал:

— Конечно, мне хочется потрекать, как я на зоне жил, но Юрок может порассказать больше, он по сво­ей зоне смотрящим был. Так что я про конец войны рассказывать буду.

Проходили мы от дома к дому, в квартиры загля­дывали, для острастки по мебели постреливали. Выш­ли на улицу — и вдруг из подвала по нашей группе очередь, потом вторая. Я упал, перекувырнулся, встал, сделал несколько прыжков, потом опять кувырок — и к стене дома, из подвала которого стреляли. При­жался к стене — и гранату в окно! Пару секунд — и взрыв. Через другое окно осторожно, тихонько в под­вал вхожу — а там пара немцев-сопляков лежит. Один готовый, жмурик. А второй — весь в крови, шепчет: «Шанитарен, шанитарен». Это значит, санитаров по-немецки зовет. Пацаны совсем, еще моложе нас, лет по четырнадцать-пятнадцать. У нас таких на фронт не посылали. Геббельс под конец войны их отправил воевать. Ну мы им и дали — про.ться.

От выпитого час назад зелья по моему организму покатились дурманящие ощущения, и я, присев под американский клен, стал подремывать. Вояка продол­жать что-то рассказывать.

Вскоре к столику подошли гонцы, и батарея пол­литровок гордо выставилась в центре столика, отвле­кая внимание от Вояки. «Батарея» бутылок «Вино фруктовое» на дощатом столе взбодрила присутству­ющих,.

Вояка Петр выпил первым. Юрок не стал ждать, когда освободится стакан, опрокинул бутылку фрук-

26

товки кверху дном и из горла начал глотать живи­тельную жидкость. Братва отмечала День Победы. Юрок скомандовал:

—   Шобляк, сразу после того, как допьем «фрук-таль», все пойдем в кремль. Там Вечный огонь будут зажигать. Побродим на людях, себя покажем, кого повстречаем — с тем потолкуем. Кто пьян — пусть у меня дома спит. Ленчик, ты уже утром со стариками-фронтовиками в своем дворе царапнул, иди ко мне спать!

—   Нет, Юрок, я пойду к Однокласснице, с ней по­говорю, на лавочке посижу. Потом я на Гоголевскую проканаю. Туда и вы подтянетесь, там и продолжим. Победа ж была двадцать лет назад! Я-то еще не ро­дился, а ты, Юрок, уже был. Правда, еще в детский садик ходил. Ох, и хороший ты, Юрок, ребеночек, был! Моя тетка говорила, что она тебя маленького нянчи­ла, они с твоей матерью подруги были.

—   Лень, не зли меня, я знаю, что все дети хоро­шие. Иди-иди к своей подруге! Только как она с то­бой, пьяной рожей, разговаривать станет? Она от­личница, комсомолка, а что у тебя есть? Только то, что ты с грехом пополам вечернюю школу окончишь, если тебя завтра-послезавтра мусора не заметут. Наш шобляк, в основном, семь классов образования име­ет. Лес у «хозяина» валить — вполне хватит, боль­шего все равно не суждено. Давай-давай, проваливай к однокласснице. А мы пойдем по Свердловке про­швырнемся. Кого-нибудь из твоих евреев встретим. Кальницкий их уже приучил мзду платить — пузырь водки за бесхлопотное пребывание на Свердловке. А нет пузыря — так в рожу! Ох и шустрый он, братан твой, Мышонок^*!

Я побрел вниз по улице. Юрок во главе братвы, не надевая пиджак в рукава, а только набросив его на плечи, медленно,
27

28

сантнику, ростом с Толика-Малыша. Немец, падая, схватил своего противника и начал душить. Если бы Серегин однополчанин не пришел другу на помощь, всадив в немца нож, тот, несмотря на смертельное ранение, мог бы его насмерть придушить. И тогда уже он не рассказал девятого мая 1965 года пацанам с Больших оврагов, какой тяжелой ценой досталась Победа, двадцатую годовщину которой так радостно праздновали все.

У многих отцы, такие же молодые парни, каким тогда был Серега, погибли в войну. А смерть на войне приходила по-разному: от пули, от осколка мины, гра­наты, штыка и ножа, от удара саперной лопаткой, гусеницы танка — да кто знает, от чего может погиб­нуть человек, когда два воюющих друг против друга государства «работают на войну».

29

30

Керзака. Заявился, приехал назад, в родной город. Где-то у черта на куличках сидел, а теперь опять ко­роль над всем городом. Иди-иди туда, на Заломовку, там собрались, ящик вина протащили.

Слова матери Цоя пролетели как бы мимо моих ушей, остался только ориентир — Заломовка.

Я смутно смотрел вокруг. Дорога на улицу Зало­мова проходила мимо закрытой старообрядческой цер­кви, около которой стояли молящиеся. Видя религи­озных молящихся людей, я пошел через другую улицу. Это была улица Карла Маркса^* (по-нашему она назы­валась Карла-Марла или Кырла-Мырла).

Мои «бравые» ноги вынесли меня на Кырлу-Мыр-лу. Эта улица, вымощенная булыжником, тоже была полна народу — мужики при орденах и медалях, кое-кто — в старой военной форме. Люди шли к Свердловке и площади Минина. Многие уже вволю попраздновали, и походка «шаг вперед — два назад» подтверждала, что живая душа данного человека влилась в единое празд­ничное пространство города, куда очень и очень многие мужики не вернулись с войны, так и оставшись моло­дыми в памяти родных и близких.

Молодой мужик с орденом боевого Красного Зна­мени на груди шел такой же праздничной походкой, какой шел я. Поравнявшись со мной, он меня обнял, поцеловал и тяжелым языком произнес:

— К.ль, возьми меня с собой! Ваши у Жорика собрались, вина там море, мне бы еще грамм сто. Ты меня не знаешь, а я вас всех, молодых бакланов, знаю. Я после войны еще бакланил, а сейчас только на вас смотрю. Возьми меня с собой.

В обнимку с незнакомым мужиком я приплелся к Жоржу. В его квартире лежал больной отец. Лежа на кровати, он


14-21    22-30    31-40