257-266

                                               ТЕТРАДЬ ОДИННАДЦАТАЯ

 

Раннее утро. 7 марта 2006 года. Нижний Новгород.

Город начинает оживать после морозной ранневе-сенней ночи. Вся Россия «отгуляла» Масленицу и го­товится к празднику — Международному женскому дню. Как хорошо, что в нынешнем году я именно в это время оказался в России. Мой организм насла­дился сильными морозами, которые были совсем не­давно, а сейчас душа радуется от ощущения первых шагов нарождающейся весны...

Я выполняю просьбу Александра Ковбасюка и пуб­ликую уже его личный рассказ о бывшем с ним после ноября 1959 года. Кое-что из происшедшего до этого уже рассказано в предыдущей тетради.

Он решил написать несколько страничек, так как много лет имел желание рассказать о себе, поделить­ся мыслями с окружающими.

Жизнь сложилась так, что эти мечты и пожела­ния продолжают жить в его душе. А пока какие-то наработки Александр Валентинович публикует на страницах моего третьего тома. Также он делится сво­ими впечатлениями о моём творчестве.

Итак, несколько страниц в этой моей книге при­надлежат кандидату филологических наук Александ­ру Валентиновичу
259

Ковбасюку, редактура предыдущей главы-тетради также выполнена им.

В классических литературных произведениях та­кие деяния не приветствуются, но моё сердце просит сделать исключение из правил.

Как быть?..

Я частенько на каверзные вопросы жизни отве­чаю так:

— Нужно делать так, как велит сердце! Следующие строчки этой тетради принадлежат Александру Ковбасюку.

* * *

Всё лето 2004 года я провалялся в больнице. Сер­дце и легкие совсем расшалились. Дышать с каждым днём становится всё трудней и трудней. Ничего не по­делаешь. Любишь кататься — люби и саночки возить. Я не ропщу. Спасибо, что живу. Правда, почти не ра­ботаю.

Обещание закончить книгу о природе мифа и его роли в формировании личностного пространства че­ловека, наверное, не будет выполнено. Обидно, хоте­лось подвести черту, расставить все точки. Не судьба! Но переживать не стоит. О самом сокровенном и до­рогом я много говорил со своими друзьями. Думаю, они лучше меня сумеют изложить основные методо­логические установки, позволяющие комплексно ис­следовать проблему формирования и существования пространств, в которых живет и взаимодействует че­ловек.

Да, но это не совсем та тема, о чем я хотел сказать на этих страницах. В начале февраля 2005 года слу­чайно встретил Липу Грузмана. Он несколько лет живет в Израиле, но иногда приезжает на родину, в Нижний. Выглядит очень хорошо. Говорит, что мно­го пишет. Сотворил и уже издал три сборника «Ев­рейских тетрадей». Я попросил его презентовать их

260

мне. И вот при новой встрече, на день рождения, он подарил мне уже свой двухтомник. Прочитал с боль­шим удовольствием. Все персонажи узнаваемы. Радо­сти и печали, обиды и искушения до боли знакомы. Это большой кусок нашей, не очень счастливой жиз­ни. Это записки простого человека о времени и лю­дях, о борьбе за право верить, любить, надеяться и жить. Язык повествования своеобразен и колоритен. Это язык нижегородских улиц и переулков, он ассо­циативен и музыкален. Я уверен, что такие книги нуж­ны. Они живые свидетельства о нас, о нашем време­ни, о том, как, кого и за что мы любили и недолюбливали. «Еврейские тетради» надеюсь, помо­гут молодежи лучше узнать и понять то время и тех, кто жил тогда и живёт сегодня рядом с ними.

В предыдущей тетради Липа рассказывает обо мне. Его рассказ — правдив и искренен. Да, такими мы были, и так мы жили. С годами, конечно, мно­гое изменилось, но многое и осталось. Моя дружба с пацанами со Свердловки была короткой. Дед поста­вил ультиматум: «Или уезжаешь в Москву, или ста­вишь крест на своих новых дружках». Я выбрал второе, так как жизнь с родителями для меня была страшней тюрьмы. Но в шестидесятом я все же ока­зался в Москве. Мама настояла на моём переезде. Ни помогли ни бабушкины слёзы, ни дедушкины увещания.

В девятый класс я пошёл уже в московскую шко­лу № 252. Первое время жить в Москве было трудно. Тосковал по Горькому, по дедушке и бабушке, по дру­зьям-приятелям, да и с учебой были проблемы. Пер­вую четверть закончил неважно — много троек. От­ношения с одноклассниками складывались не лучшим образом. На первенство я не тянул. Ни отличник, ни силач — середнячок. Нужно было искать решение про­блемы. Помогли родители. Они сумели поддержать, и на личном примере показали, как «убить дракона», как победить страх и трепет. В тот год я много зани­мался, усиленно грыз гранит науки. Два раза в неде­лю посещал литературные семинары в Политехничес­ком музее.

Московская жизнь здорово отличалась от нижего­родской. Не было всесильного деда и всепрощающих учителей. Нужно было избавиться от провинциально­сти. Нужно быть сильным, умным, ироничным эгоис­том. С эгоизмом всё было нормально, а во всём ос­тальном я с трудом держался на плаву.

Да и родители подкачали. Отчим — заведующий лабораторией, не лауреат и в газетах о нём не пишут. Мама — учительница немецкого языка. А к моим рас­сказам о великом и могущественном дедушке одно­классники относились с недоверием.

Конечно, если бы у меня было хорошее здоровье, можно было бы подкачать мышцы, и показать себя. Но, к сожалению, я был освобожден от физкультуры — родился с серьёзной сердечной патологией. Незначи­тельные физические нагрузки моментально давали о себе знать. А больница — самое ужасное место: уко­лы, халаты, строгий постельный режим, ворчливые нянечки и злые медсёстры. Стать первым я мог толь­ко, если бы объём моих знаний превысил знания учи­телей, если бы я из охламона превратился в эрудита. Моё спасение — книги.

Читать я любил всегда, и читал много. Но теперь чтение стало спасательным кругом. В ту зиму я про­читал огромное количество книг. Два раза в неделю ходил в Политехнический музей. Меня включили в секцию исследователей творчества Маяковского. В апреле месяце в квартире поэта я делал свой первый доклад «Язык революции».

262

В перерыве ко мне подошли два молодых челове­ка. Анатолий Иванов (Скуратов) и Илья Бокштейн. Встреча с ними во многом определила моё будущее. Я был покорён их эрудицией и независимостью. Они раз­говаривали со мной, как с равным человеком. Это, конечно же, льстило и, вместе с тем, обязывало быть предельно честным и чётким в изложении собствен­ного мнения. Я почувствовал, что они настоящие люди, что они знают, зачем пришли в этот мир и как сде­лать его лучше. Я был рад знакомству.

Это знакомство во многом определило моё буду­щее. После заседания клуба я вместе с ними поехал в гости к Елене Строевой. Жила она на Сретенке в кра­сивом старинном особняке. Народу было человек пят­надцать. Центральной фигурой литературного сало­на «мадам Елен» был поэт, ученый, сын Сергея Есенина — Александр Есенин-Вольпин. В тот вечер он читал своё программное стихотворение «Я нена­вижу...».

Еще были Аполлон Шухт, Юрий Голонсков, Воло­дя Осипов и Черномор (Ковшин). Большинство из при­сутствующих были членами редакции журнала «Фе­никс» и постоянными участниками «Маяка» — молодежных поэтических тусовок у памятника Мая­ковскому.

Публика на Маяке собиралась неоднородная: от пенсионеров до подростков. Свои стихи читали: Евту­шенко, Рождественский, Вознесенский, Мартынов, Саша Соколов, Аполлон Шухт... Там можно было встретить молодого паренька откуда-нибудь из Сиби­ри или из глухой вологодской деревеньки, и с рассы-пями веснушек на курносом лице девчушку из Воро­нежа или Тамбова. На Маяке я познакомился с Александром Михайловым и Вадимом Кожиновым. Беседы и разговоры с ними помогли мне открыть но­вый мир. Я стал по-новому чувствовать форму, цвет, звук.
263

Слово стало обжигать. А пушкинский «Пророк» стал моим любимым стихотворением.

По несколько раз на дню я звонил Анатолию Ми­хайловичу Иванову, делился своими впечатлениями от только что прочитанного. Он терпеливо выслуши­вал мои откровения и рекомендовал прочесть что-ни­будь, что позволило бы лучше понять автора и загля­нуть в его душу и сердце. Новогодний, так звали Иванова друзья, на долгие годы стал моим кумиром. Он познакомил меня с «Заратустрой» Ницше, с его афоризмами, он пробудил потребность чаще загляды­вать вовнутрь себя, и, главное, показал, как нужно любить самого себя.

В мае он пригласил меня в Тарусу. Компания со­бралась весёлая и шумная. Говорили и спорили о Рос­сии, о её непростом пути и будущем. Я слушал, боясь пропустить хоть слово. И вдруг Илья Бокштейн обра­тился ко мне: «Сэнди, а ты, как считаешь, когда свер­шится чудо: Россия сбросит рваные, грязные одежды и предстанет миру в своей наичистейшей и истинной красе?». Для меня и, думаю, для всех вопрос, обра­щенный ко мне, был неожиданностью. Воцарилась тишина, все смотрели на меня. Не помню, как долго я молчал. Ответить можно было сразу, но что-то меша­ло высказать сокровенное, выстраданное. Я уже тог­да понимал, что государство, проводящее геноцид про­тив собственного народа, не имеет будущего, и его ждёт гниение и распад. После небольшого замешательства я высказал эту мысль. Илья закричал: «Вот, слыши­те, что говорит младенец. Здесь никогда не было, нет, и не будет свободы. Мы обречены на медленную, му­чительную смерть».

Точку в диспуте поставил Анатолий Михайлович: «Не правы ни западники, ни славянофилы. Нельзя
264

идентифицировать власть и страну. Россия — вели­кая держава. Её нужно любить, в неё «нужно верить».

Выходные пролетели быстро. Перед отъездом Но­вогодний предложил мне написать статью о «российс­ких ликах» — о формировании личности в русской культуре. Обещал, что она обязательно будет опубли­кована. Статью я написал и передал ему. Но белого света она не увидела — Иванова и большинство моих новых знакомых арестовали.

Меня с родителями несколько раз вызывали на Лубянку. Приезжал дед. Куда-то ходил, с кем-то раз­говаривал. Я избежал ареста, всё завершилось рас­писками, которые дали мои родители. Мама уволи­лась из школы и стала заниматься воспитанием меня и моих братьев.

В шестьдесят втором мне вручили аттестат зрелос­ти. Ни золотой, ни серебряной медали я не получил — в аттестате имелись четыре «четверки». Экзамены сдавал в МГУ, и поступил на первый курс филологи­ческого факультета.

Казалось, всё успокоилось. Я — студент лучшего вуза страны. Отчим защитил кандидатскую диссерта­цию. Ему предложили возглавить научную работу ог­ромного НИИ. В сентябре мама вышла снова на рабо­ту в школу. С меня сняли все ограничения. Я мог свободно общаться с людьми, уже не требовалось пред­ставлять их родителям.

В редкие выходные дни, когда отчим бывал дома, всей семьей собирались на кухне. Мама пекла пироги. Мой отчим Валентин Васильевич рассказывал о но­вых методиках восстановления здоровья и правиль­ном образе жизни. Я о политической ситуации в мире и о новинках литературы.

На занятия я ходил с удовольствием и гордостью. В группе большинство ребят было из Москвы. Рита

Карпова, девчонка в которую я влюбился при первой встрече, была из Перми, Таня Маклакова — из Ви­тебска, а Вика Гольдбаум — из Курска. Иногородним был и мой новый товарищ Витя Шепелев — родом из городка Шепетовки, как и Павка Корчагин. Друзей и знакомых среди студентов университета у меня было предостаточно. Со многими я познакомился на Мая­ке, а с некоторыми на семинарах в политехе. Трудно­стей адаптации к новым условиям не испытал.

Меня захватил водоворот студенческой жизни. Было очень интересно, но, главное, было ощущение новизны. Не было запаха обыденности, застоя. Была интересная, настоящая жизнь. В нашей сравнительно небольшой квартире всегда было много моих друзей и знакомых. Мама поила всех чаем с жасмином, и с удовольствием принимала участие в наших спорах о литературе и искусстве. Независимо от моего жела­ния сложился кружок постоянных любителей мами­ного чая.

О чём мы спорили и говорили? Да, обо всём на свете. Мечтали, что летом будем ездить по глухим, забытым богом и людьми деревенькам, рассказывать селянам о русской культуре, о нашей самости, способ­ной пробудить в человеке чувство прекрасного и по­мочь увидеть всю прелесть и красоту окружающего мира.

На свой восемнадцатый день рождения я пригла­сил массу народу. Было шумно и весело. Поздно вече­ром, когда остались только любители маминого чая, я прочитал друзьям так нигде и неопубликованную статью «Лики России».

Оказалось, что у многих есть готовые к изданию материалы. Наши размышления о будущем России, как представлялось нам тогда, были новым словом в философии и они должны быть обнародованы. Их сле­дует издать, это новый
265

взгляд на отечественную исто­рию, на проблему становления национального само­сознания. Но в стране цензура, а наши опусы явно противоречат основным положениям исторического материализма.

После недолгого спора было принято решение на­чать выпускать журнал. Сначала мы думали издавать его как орган студенческого самоуправления. Ни де­канат, ни бюро комсомола на первых порах не возра­жали против нашей затеи. Трудности возникли при отборе материалов. Их забраковали и не включили в первый номер. Тогда мы приняли решение идти дру­гим путём. И в мае выпустили альтернативный офи­циальному журналу сборник статей.

Через два дня, 6 мая, меня, Шепилова и Бортни-кова задержали на трое суток. Учитывая, что матери­алы, опубликованные в сборнике, не призывали к свер­жению, существующего строя, мы отделались легким испугом. Нас «всего лишь» исключили из комсомола и отчислили из университета. Моя трехдневная от­сидка на Лубянке сказалось и на родителях: отчима прорабатывали на партбюро института и влепили строгий выговор с предупреждением, а маму уволили из школы.

Из «подлой столицы» меня забрал дед, и вот я снова в Горьком, в милом, любимом городе. Здесь живут мои друзья, здесь можно громко говорить и смеяться. Это моя родина.

С мая по август 63-го я пытался опровергнуть мар­ксистско-ленинскую формулировку о том, что комму­низм есть высшая форма существования свободной личности. В конце концов я сумел сформулировать нечто, что по форме напоминало тезисы. В них я пы­тался дать оценку формам взаимодействия личности и государства, общества и отдельной личности в усло­виях тоталитарного режима. Я предлагал новую ме­тодику взаимодействия, которая могла бы, если не уничтожить, то сгладить существующие противоре­чия между личностью, обществом и государством, и повысить их обоюдную ответственность за будущее страны, народа.

Продолжать учебу не представлялось возмож­ным — на меня повесили ярлык изгоя. Руководство высших учебных заведений города, видимо, было за­ранее проинформировано о моем неадекватном отно­шении к завоеваниям социализма. Времени у меня появилась масса, и я подолгу занимался в библиоте­ке. Перезнакомился с библиотекаршами. Несмотря на отсутствие допуска на получение книг из спецхрана, девушки выдавали мне литературу, недоступную про­стым смертным. Я прочитал Шопенгауэра, Струве, Франка, Шпета, Леонтьева, Фрейда, Бердяева и мно­го другого.

К концу 63-го года я (и это без бахвальства) мог свободно дискуссировать с членами горьковского об­щества философов. Помню, как на лекции в доме уче­ных оппонировал товарищу Мишину. Высказанные мной мысли поддержал Осокин, он подчеркнул, что полностью согласен с утверждениями об огромном значении мифа в формировании общественного созна­ния и знака в выборе и установлении временных и пространственных координат.

В августе я познакомился с Колей Бычковым, при­ехавшим в Нижний Новгород из Тулы. Он мечтал по­ступить в университет, но не прошёл по конкурсу и устроился на завод. В свободное время Николай зани­мался изучением философии.

Мы подружились. Ему импонировала моя откры­тость и нетерпимость к представителям рабочей ари­стократии. Он был первым кого я познакомил с ре­зультатами проделанной мной работы. Некоторые по­ложения он отверг, как
266
недоказуемые, но это не ме¬шало нам, ночи напролёт, моделировать возможные варианты развития политической ситуации в стране. А вскоре к нашим ночным бдениям присоединился Миша Капранов, учившийся на третьем курсе ист-фила.
Независимо от наших желаний круг знакомств разрастался. Чаще всего мы собирались на даче мое¬го деда. Спорили о литературе, политике. Говорили о создании альтернативной комсомолу молодёжной организации. Полагали, что это повысит активность молодёжи, сделает её действительно двигателем про¬гресса.
В конце октября мы приняли решение: считать наши собрания подготовительным этапом в работе по созданию независимой общественно-политической организации «Союз Русской Молодежи». Но всё нео¬жиданно оборвалось — нас арестовали. Спасти от тюрьмы на этот раз даже дед не смог, и я на два с половиной года был отправлен в Мордовию, в Дуб-ровлаг.
Освободился в мае 1966 года с чёрной отметиной антисоветчика. Через полтора года, чтобы не мешал¬ся под ногами, меня посадили опять. И статью ведь подобрали — сто семнадцатую, за изнасилование. Но воры спасли, не дали опустить. Спасибо большое!
Джунгли, я твой должник. Портной, память о тебе я сохраню до конца дней моих.
Из моей жизни вычеркнули четырнадцать с по¬ловиной лет. Начинать надо было всё сначала. Год я скитался по вокзалам и электричкам. Только пос¬ле нелегальной поездки в Москву, на приём к секре¬тарю ЦК Капитонову, жизнь более менее нормали¬зовалась. Я работал и учился. Было очень трудно,
 
хотелось всё бросить. Спас эгоизм и себялю-

решение прокуратуры о моей полной реабили¬тации.
Живу я в Нижнем Новгороде. На пенсии. Денег не хватает. При¬ходится подрабатывать.
Задумку Липы рас¬сказать о времени, о людях и о себе поддер¬живаю. Думаю, если
каждый из нас оставит
после себя несколько    Александр Ковбасюк
страничек воспомина¬ний, то вряд ли кто-нибудь осмелится переписывать историю. Это нужное, полезное дело. Да не оставит тебя, Липа, Г-сподь. Спасибо тебе.
* * *
А я продолжаю повествование о днях отрочества...
Отсутствие Колбасы в нашей весёлой и дружной шобле не удержало нас от дальнейших поисков при¬ключений, и мы продолжали совершать «подвиги».
К середине зимы 1960 года, когда весь советский народ вёл сознательную работу во имя окончательной победы социализма в СССР, мы — пацаны, жившие около стадиона «Динамо», сбились в довольно значительную шоблу «наших» (на литературном языке это будет — в преступную группировку несовершеннолетних).

248-256    257-266    266-285