446-462

Конечно, вся компания парильщиков, в основном, коренные горьковчане-нижегородцы, и еще помнят они все горьковские бани, когда зимой нательным бельем были белые хлопчатобумажные кальсоны и такие же нижние рубашки. Приносили в баню с собой на закуску огурцы, посоленные в дубовых бочках, которые стояли в погребах, выкопанных в сарае, на заднем дворе дома, а чай приносили в больших, разукрашенных драконами китайских термосах.

 

Монотонная, стабильная жизнь провинциального города Горького откатилась в какое-то небытие, оставив в память о себе несколько бань.

Ковалихинские бани были построены еще до революции, и речка Ковалиха в то время бежала, журча, мимо кузниц, мастерских бондарей, яблонно-вишневых садов, в сторону Высоковской церкви.

Ковалихинские бани — это островок той спокойной, счастливой жизни старого Нижнего, куда я иногда забегаю, так как Нижний для меня — родное место отдыха.

Аркадий Нечаев и Леонид Кознин — два самых близких мне завсегдатая бани — всегда обихаживают меня как долгожданного гостя, если я попадаю в банный день на Ковалиху.

Когда и где я познакомился с Аркадием Нечаевым — уже не помнится. Память держит старую редакцию «Горьковского рабочего», где работали Аркадий Нечаев, Валерий Киселев, Лиля Хазина, Михаил Леонов...

 

Я сижу на булыгане мола эйлатского порта «Марина», в памяти проносятся теплые времена и теплые люди, которые своим кропотливым трудом вписали мое имя в историю Нижнего Новгорода, потому что все они, в основном, журналисты.

Наверное, тогда я и подружился с Аркадием, да плюс ко всему — мы оба любим русскую парную баню.

В Эйлате есть все — еврейские миквы, джакузи, турецкие бани, пресные бассейны, в огромнейшей иранской,

447

то есть персидской, гостинице есть свои какие-то благовонные полоскательницы, а вот русских бань нет. По крайней мере, нигде нет рекламы, и я тоже ничего о них не слышал.

Сию минуту там, в Нижнем, «моя» компания, поддав настойкой эвкалипта, засела в парилке.

А я перевожу взгляд с поплавка на огромный эвкалипт, растущий невдалеке. В тени его кроны парочка молодых израильтян, охваченных любовным порывом - они ласкаются, прижимаются друг к другу, целуются-целуются, закрыв глаза, в блаженстве, неосознанно воссоздавая роденовские скульптуры.

А на Ковалихе, наверное, сейчас, красные, как сваренные раки, мужики вылетают из парилки и лезут под холодный контрастный душ. Микромышцы включаются в процесс выдавливания шлаков из организма... С кожи сползает микрослой омертвевших клеток... В голове что-то «плывет», тело расслабляется, готовое к новому при-

448

ливу энергии. Происходит подзарядка подсевшего аккумулятора. Дух и тело в блаженстве воссоединяются... Блаженство это достигает высших ступеней, так как в предбаннике почти каждый мужик проглатывает граммов несколько водочки, которая мгновенно всасывается в кровь. Все кровеносные каналы тела расспазмированы. Нет нервозной зажатости в мышцах тела, организм расслабляется и забывает всегдашнее перенапряжение...

А вспоминают ли меня сейчас на Ковалихе, в предбаннике, сидя на деревянных скамейках? Может быть, мои мысли и воспоминания как-то через космическое пространство преломились, и достигли Нижнего, и кто-то из парильщиков произнес:

— Эх, жаль, что Липы сейчас тут нет! Он бы рассказал что-нибудь интересное про Израиль, Эйлат... Вспоминает ли он нас сейчас?

...А мой поплавок резко пошел под воду, я подсек рыбешку, которая, растопырив плавники, пулей вылетает из морской толщи. Мне жалко ангельского окунька, я аккуратно снимаю его с крючка и отправляю назад, в родную стихию. Тут же насаживаю новый комочек теста на крючок и вновь закидываю удочку.

Леня Кознин всегда парится двумя вениками, то есть так он делает массаж своего тела — он ученый-философ и ко всем жизненным вопросам подходит с научной, философской точки зрения.

Про баню Леонид Кознин может многое рассказать, у него есть даже публикации по древнейшему российскому народному методу лечения и омолаживания организма и души посредством бани.

Он — мой первый читатель, который позвонил ко мне домой и передал через Ирочку, что восхищен первыми пятью тетрадями.

При встрече в бане сказал:

— Липа, я знал тебя как простого, открытого человека. Две недели мы были соседями по номеру в санатории ВЦСПС. Я тогда уже как-то по-особому проникся к тебе.

449

Нет-нет, да и говорили мне что-то нехорошее про тебя. Но я сразу понял, что это просто от зависти некоторые злословят. Сам, как человек, ничего собой не представляет, вот и хочет таким образом себя повыше поставить — есть такие люди.

Я — твой читатель, я с нетерпением жду твоих новых тетрадей. Чтение их меня захватывает. Делай свое дело, и не обращай ни на кого внимания. Пиши. Все, о чем ты пишешь, очень интересно. Здорово.

— Липа, работай — пиши. Это твое сегодняшнее дело, очень нужное для нижегородцев, — настойчиво повторил философ Кознин.

В свой следующий приезд в Россию обязательно отправлюсь с ним в его родное Разнежье. Уже десять лет Леонид приглашает меня к себе на «фазенду». А я все никак не могу выбраться...

Поплавок тукнулся в воду. Я хватаюсь за удилище и резко подсекаю вправо-вверх. Но крючок из воды вылетает пустой.

Вновь насаживаю комочек-шарик теста на жало крючка и закидываю удочку. Смотрю на поплавок и вспоминаю свой первый приезд в Эйлат — шестого октября 2004 года.

Тогда на отдых я приехал вместе с Додиком. Туристический автобус кружил по Иерусалиму, собирая нашу группу. В тот раз, как и в этот, в автобус село много знакомых. Это показатель того, что я вжился в Израиль...

Да, уже идет седьмой год, как я репатриировался на Святую землю.

Наша иерусалимская группа приехала на двух автобусах и поселилась в гостинице «Сион» (на иврите правиль-

450

ней — «Цион»). Послеобеденное время было потрачено на устройство в номере и шатание по Эйлату. Был еврейский праздник Суккот. Перед многими ресторанчиками, кафе и барами стояли шалаши-сукки, в которых можно было перекусить и проникнуться мыслями о нелегком пути еврейского народа по Синайскому полуострову три тысячи триста лет назад. Тогда евреи жили в шалашах сделанных из жалкой растительности пустынной местности...

Вечер шестого октября наступил очень быстро. В считанные минуты солнце завалилось за Синай, и веселые огни, звезды над морскими водами и музыка говорили о том, что вечернюю жизнь сменяет ночная, которая пройдет в безмятежном веселье до первой утренней зари. Будут дискотеки, игра в биллиардных залах, ночное купание, сидение в ресторанах и барах. Уже несколько десятилетий израильский Лас-Вегас — Эйлат — гуляет, как обычно.

Мы с Додиком, уставшие за день от дороги и от обустройства на новом месте сразу после ужина легли спать. Через открытое окно номера было слышно ликование отдыхающих на побережье. Но мы заснули, несмотря на развеселые звуки, доносившиеся с улицы.

Вдруг я проснулся от появления нового, необычного шума в небе Эйлата. Это грохотал, улетая с аэродрома, вертолет «Апачи». Через десять минут зарокотал второй «Апачи», подлетающий к аэродрому. Потом из-за Иорданской долины вынырнула пара израильских истребителей, грохнули двигателями, переходя на форсаж, и двумя накаленными точками поднялись над Синаем напротив зависшей луны. Опять зарокотали вертолеты, с воем пронеслись армейские джипы и амбулансы... Стало ясно: где-то произошел теракт...

Додик спал, на него шумиха не действовала. Мне ничего не оставалось делать, как выпить стакан вина и постараться уснуть. Вскоре мне стали сниться «нижегородские» сны...

Проснулись мы с Додиком в очень позднее по израильским меркам время — шел девятый час утра. Тут же

451

включили телевизор — и на всех каналах было одно и то же... Дикость вновь заявила о себе: «Да, мы тупые, но мы коварные, поэтому от нас зависят жизнь и благополучие людей...»

У меня лично иногда возникает чувство жалости к террористам — ничего не видеть и не иметь в жизни, ни о чем не мечтать, кроме самоподрыва.

Ночью был взорван один подъезд гостиницы «Таба», которая находится  на расстоянии менее часа езды от Эйлата, на Синайском полуострове.

В нашей гостинице и в ресторане во время завтрака все обсуждали происшествие — но никто не отказался от дальнейшей программы отдыха. Жизнь шла своим чередом. Кто-то боролся с последствиями взрыва, спасая людей, а отдыхающие разбрелись по намеченным накануне местам.

Первая экскурсия была в океанариум, полный посетителей, как обычно. Потихоньку мы прошли все павильоны с представленными там обитателями мирового океана. Мы посмотрели даже аквариумы с маленькими крокодильчиками, морскими змеями, хищными пираньями, скатами и акулами. И, наконец — платформа, возвышающаяся над морской гладью залива, увенчанная башней-колонной маяка, со смотровой площадкой, над которой развевается бело-голубой флаг с шестиконечной Звездой Давида.

 

В детстве мне говорили: «У вас, евреев, шестиконечная звезда, а у нас — пятиконечная, этим вы, евреи, от нас отличаетесь». Очень «мудрое» заключение!

Как рассказывал мне реб Эли Гершкович, у загадочного шестиугольника есть интерпретации. Когда-то, то есть за тысячу лет до нашей эры, царь Давид вышел на бой с Голиафом... Он был вооружен пращой и мечом, а на левой руке у него был щит в виде шестиугольной звезды. Бой с Голиафом ознаменовал спасение еврейского народа от язычников-филистимлян.

452

И еще говорил реб Эли, что еврейский народ защищен шестью углами-символами: один у евреев Б-г, одна у евреев Тора, одна у евреев Святая земля, один у евреев святой язык — иврит, одни у евреев праотцы — Авраам, Ицхак и Яаков, одни у евреев праматери: Сарра, Ривка, Рахель, Лея — все это щит.

Один «мудрец» сказал как-то мне, что еврейский шестиугольник — это просто какая-то свастика... И еще один «ученый» говорил, что женское и мужское начало в виде двух треугольников с разными направлениями вершин есть жизнь...

Я, конечно, в своем сердце несу две первые интерпретации. Помню, когда я впервые прилетел в Нью-Йорк 17 февраля 1993 года, и в аэропорту имени Кеннеди увидел израильский «Боинг-747» с синим шестиугольником на хвостовом оперении. Тогда мое сердце счастливо-гордо застучало.

Так же оно застучало и в Эйлате, когда над морской гладью в вышине я увидел родной флаг — символ моего государства и народа. А внизу, под этим флагом, через специальные окна-иллюминаторы можно было созерцать жизнь морского дна, усеянного кораллами и водорослями. Из морских рыб, проплывающих мимо иллюминаторов, я мог определить только огромную кефаль, а кроме них в прозрачном синем просторе носились косячки переливающихся разноцветных рыб и рыбешек, на морском дне лежало множество морских звезд и ракушек. И всё — обитатели морского дна, прозрачные воды, кораллы — было в особой морской гармонии друг с другом.

Только в чистейших морских водах могут расти кораллы, а рыбы, обитающие среди кораллов, принадлежат к самым красочным живым организмам мира.

В нескольких кубических метрах воды на рифе может быть представлено более ста видов рыб: гаррибальди, колючий ринекант, белорылая рыба-хирург, трехцветный голакант, сказочный окунь, синеполосая императорская рыба-ангел, полосатый губан, синяя рыба-хирург...

453

Как назвать увиденное — я не знаю. Можно — сказка-чудо. Можно наоборот: чудо-сказка...

Мы с Довидом сделали три круга по днищу океанариума-платформы. Рыбы, заглядывающие в окна-иллюминаторы, наверное, нас, людей, воспринимали как существ, содержащихся в замкнутом воздушном сосуде, помещённом на дно морское. Вообще-то они ниже нас по разуму, но кто знает, что в рыбьих мозгах творится...

Медленно мы поднялись на площадку башни-маячка. Над ней развевался на ветру нарядный израильский флаг.

Мы всматривались в выстроившиеся на берегу дворцы-гостиницы: «Орхидея» и «Принцесса», в скалистые горы Иордании, в далекий городской ансамбль сказочного Эйлата, и морской пейзаж.

Дюны, барханы, горные желто-дымчатые хребты Синая, красно-фиолетовые горы Иордании, облака, отражающиеся в необыкновенно прозрачной морской воде, —

454

все это разбегалось лучами в разные стороны от города Солнца — Эйлата.

А три тысячи триста лет назад пророк пророков Моисей вел по этим диким пустынным местам народ... Сейчас шалаши-сукки*, выстроенные к празднику около каждого кафе и ресторана, напоминают о тех далеких временах. Даже евреи, совершенно не придерживающиеся традиций, в эти дни с удовольствием садятся перекусить в сукке и присоединяются к Духу наших далеких предков.

А на коралловом пляже в Эйлате, куда мы попали после посещения океанариума, рядом с праздничной суккой, выстроенной на одну неделю, постоянно разбита экзотическая палатка бедуина. У палатки полыхает костер-печка. На костер уложен перевернутый казан с выпуклым дном, на котором уже «цивильный» бедуин готовит лепешки-питы. А в нескольких шагах от него — модер-

455

новый бар, в котором аквалангисты отдыхают после очередного погружения в мир кораллов и морских водорослей.

Я без акваланга, поэтому только несколько раз нырнул с открытыми глазами в прохладные воды Красного моря. Черно-желтые морские окуньки были моими спутниками в их родной стихии.

Запаса воздуха в легких мне хватает примерно секунд на сорок. Никуда не денешься... А окуньки, как в России говорят, рады гостям два раза: когда гость приходит и когда гость уходит.

Конечно, я сожалею о том, что не умею пользоваться аквалангом. Тут же на пляже, кстати, есть клуб и школа по подготовке к подводным погружениям.

На каждом пляже есть свои корифеи и завсегдатаи. На коралловом эйлатском пляже сидят «морские волки» подводной жизни, они делятся воспоминаниями о том, какими были коралловые рифы пятнадцать лет назад и что они видели при разных погружениях. Они курят трубки, и на шеях у них повязаны косынки.

А рядом, в палатке бедуинов, развалясь на домотканых половиках и матрасах, тянут кейфовый дым через кальяны любители восточной экзотики; они балдеют от ароматного табака, раскуренного на особых углях.

Конечно, анашу я когда-то, в далекие времена, курил несколько раз. Но я не курю уже тридцать пять лет. Поэтому сейчас я соблазняю Додика купить питу, одну на двоих, и съесть ее под плеск волн, сидя под пальмовым навесом на берегу.

Додик морщится, он брезгует. Я все же его соблазняю, говоря, чтобы он не смотрел, как бедуин раскатывает пресное тесно на своем столе и руками прихлопывает его к днищу казана.

А лучше всего так:

— Додик, ты иди в море и купайся, а вылезешь — беги под навес к нашему топчану, я буду ждать тебя с питой.

456

Я стоял около печки-костра и смотрел, как был приготовлен большой тонкий блин из пресного теста без дрожжей.

Хозяин бедуинской экзотики полил на готовый блин-питу оливкового масла, намазал хумусом* сверху слегка посыпал сухим красным харифом** свернул питу трубочкой и, мягко-почтительно улыбаясь, протянул мне хлебобулочное изделие со словами:

— Адони, бевакаша! Бе-теавон!***

При получении десяти шекелей — вновь улыбка и вежливое «Тода, тода раба! Аджи!»

А потом вдруг — по-русски, с восточным протяжным акцентом:

457

— Болш-шое спас-си-ибо, гос-споди-ин!

И очередная радужная улыбка расплылась по всему его лицу, прокопченному солнцем и дымом костра. Восточное радушие и гостеприимство светились во всем его облике, особенно в тот момент, как только он, обслужив меня, взял в правую руку мундштук кальяна и аппетитно затянулся, тут же предложив мне свой мундштук:

— Бевакаша, адони!* Пож-жайлус-ста, гос-споди-ин!

Я, смеясь, так же вежливо ответил:

— Хабиби, ани ло роце леашен. Тода!**

— Ата мотэк!***

Торговля на Ближнем Востоке всегда сопровождается очень-очень тонким, деликатным обслуживанием с множеством «братских» услуг, во время которых продавец опять навязывает или какой-то товар, или какой-то сервис. В данном случае араб-бедуин мне вежливо подсовывал кальян, покурить который я мог, развалясь в его палатке. За это он бы опять вежливо, с неизменной улыбкой попросил с меня деньги, сказав:

— Рак бишвильха — шлошим шкалим!**** 

Я уже давно привык к восточным штучкам...

Я принес питу под навес-сукку, где Додик лежал на пластмассовом пляжном топчане, обсыхая от морской воды. Посмотрев на питу, завернутую в пакет из тонкой провощенной бумаги, он произнес:

— Папа, я не хочу есть эту... Ты же знаешь, я ничего не ем в экзотических забегаловках. Я брезгую!

Что поделаешь — пришлось в одиночку съесть арабское блюдо, на месте, где производство таких хлебов существует почти от начала человеческой цивилизации.

Время шло.

День подходил к послеобеденному времени, что для нас ознаменовалось двухчасовой прогулкой на ботике «Из-

458

раиль-море». Соответственно дно у ботика было стеклянным, что давало возможность опять видеть все, что творится-происходит на дне морском.

Через час хода от причала «Марина» мы развернулись как раз напротив подорванной накануне вечером гостиницы «Таба». Солнце уже зависло над деформированной кровлей и провалившейся частью уникального здания — завода отдыха.

Печально было смотреть на «работу» диких разрушителей — обитателей дикой пустыни. Уникальное сооружение европейского стиля, дававшее приезжим со всех концов света силы и здоровье, стояло в горной впадине с ободранным боком-скелетом...

Дав сигналы сострадания, капитан ботика взял курс обратно на Эйлат. Солнце закатилось за гостиницу «Таба», и его последние отблески как бы плакали, сопереживая случившемуся...

Над ботиком пророкотал вертолет, доставлявший спасенных из-под развалин раненых туристов в Эйлат. А впереди по курсу, на фоне вечернего звездного неба вырисовывался нарядный город. И в гостиничном ресторане нас уже ждал роскошный ужин.

 

Менее полугода прошло с тех дней, когда я впервые побывал в Эйлате. Сейчас для меня это уже знакомый, любимый город. Город-курорт, город — символ научного и технического прогресса в строительстве.

А мой поплавок уже не виден на водяной ряби, и я сматываю удочку. Я поймал-подсек семь эйлатских рыбешек.

Уже наступило время чтения «Мегилат-Эстер»* . Я бреду в одну из эйлатских синагог, находящуюся рядом с гостиницей «Цион». Предписано еврею в день праздника Пурим два раза прослушать чтение этой книги. Вечером и утром.

459

Когда-то в городе Горьком жили евреи-коммунисты, я двоих таких знал. Один был Лейбл Рубчинский, а другой — Эфраим Йошпе. В детстве, задолго до вступления в партию, они наизусть заучили двенадцать страниц из книги Писаний — и очень красиво, мелодично наизусть могли воспроизвести заученное. Я слушал их в дни начала Перестройки, когда посещение синагоги для коммунистов-евреев стало ненаказуемым.

Ушло то поколение местечковых евреев в историю, ушло в историю и само еврейское местечко, стало преданием и то местечковое религиозное еврейское образование. Но праздник Пурим остался, и, как я уже, кажется, писал в разных книгах, — есть предположение, что этот праздник будет отмечаться и во времена Машиаха-Мессии.

Когда-нибудь, наверное, перестанут люди лгать и лукавить, интриговать и провоцировать, доносить, красть, убивать и грабить, мошенничать, проклинать, злословить, носить в сердце злобу и мстить, давать и брать взятки, унижать, дебоширить, распространять ложные слухи, распутничать, желать чужого, завидовать, хамить, играть в

460

азартные игры, употреблять наркотики и злоупотреблять спиртным. Но в день праздника Пурим разрешается — и даже предписывается! — выпить спиртного побольше, так, чтобы можно было понимать, о чем идет речь в словах «Да здравствует Мордехай и его народ еврейский! Да стерто будет имя Аман из поднебесной за попытку организации резни всего еврейского народа!»

А слово «Пурим» в переводе с персидского (ибо жили тогда евреи в Персии) означает «жребий». Был брошен жребий — быть или не быть евреям. Прошло две с половиной тысячи лет — и Российская Государственная дума решает, запретить или не запретить евреям читать и учить наизусть еврейские книги...

Много всего повидали и пережили евреи за ушедшие две с половиной тысячи лет с того дня, когда царь Ахашверош (а вернее, император, так как сто двадцать семь «субъектов федерации» входило в его империю) встал на сторону евреев и убрал из жизни злодеев-убийц, а его преемник, царь Кир даже разрешил евреям отправиться обратно в Иудею, в их родные, Б-гом данные места.

И под руководством пророка Эзры и предводителя Зерубавеля был построен Второй иудейский Храм, все на той же Храмовой горе, про которую нынче говорят, что это мусульманская святыня.

Потомки Амана и соратники Макашова, видно, еще не прониклись повествованием книги Эстер, то есть Эсфирь — в русском переводе...

461

Может быть, это для кого-нибудь сказка, миф, а для меня, Липы Грузмана, это заповедь слушать и проникаться, сопереживать событиям, которые происходили, в общем-то, совсем недалеко от Эйлата. Сейчас идут раскопки столицы Ахашвероша — Шошана (града Сузы), который находился недалеко от все той же Вавилонской башни, преданной Г-сподом разрушению...

«Мегилат Эстер» я прочитал вслед за чтецом в синагоге, прочитал и молитвы — и пошел ужинать в гостиничный ресторан вместе с Сашей-Электрическим (есть у меня в Иерусалиме дружок, вместе грузчиками на перевозках подрабатываем иногда), и мы вмазали по-хорошему, несмотря на то, что нездоровилось нам после долгой дороги из Иерусалима до Эйлата, и остановки для купания в Мертвом море. Праздник есть праздник!

Саша все поднимал стакашку и, от незнания исторического процесса, все путал Амана и Онана, сопровождая каждый стакан вопросом:

— Лип, а что, онанить нельзя? Знаешь, в Российской армии и в лагерях многие этим занимаются...

— Да, Саша, — наливая водку, отвечал я, — я тебе не про Онана рассказывал, а про Амана! Есть разница?

Мы тихонько пронесли в ресторан свою литровую бутылку водки (это вчетверо дешевле). Праздновали. Я старательно произносил:

— Да здравствует Мордехай и народ его...

А Саша опять за свое:

— Да будет затерт Онан...

Что поделаешь, его в советской школе еврейской истории не обучали. Главное, есть повод: праздник Пурим, город Эйлат, Мертвое море, иерусалимский рынок и прочие радости жизни...

И уже когда другие мужики потащились, пьяные, в центр города, Саша опять задал мне вопрос:

— Слушай, Будулай (так меня иерусалимские грузчики-репатрианты почему-то называют), а все же расскажи мне еще разок про праздник этот, «Жребий». Что, не-

462

ужели могло быть так, чтоб евреев могло не быть? А как же без евреев-то? Я вот уехал из Саратова, так мне иногда звонят мои русские друзья и говорят: «Саш, мы без тебя, еврея, жить не можем!» Что-то ты, Будулай, неправильно мне рассказал. Ну не может быть такого, чтоб евреев не было! Я книжек твоих читать никогда не буду, я вообще не помню, когда последний раз читал книгу. Но — чтобы было так, что евреев нет, — никак этого не может быть! Так что ну тебя, Будулай, с твоими книжками и сказками про Пурим! Давай лучше еще выпьем, пока нас официанты не видят!

— Давай, Сашок, на посошок! — ответил я и налил себе из прихваченных запасов зелья последнюю стопку.

Саша-Электрический начал свои прибаутки:

— Скажи, почему католический поп не женится, а мужское достоинство в штанах носит? А? Скажи мне, Будулай, ответь на простой вопрос! А то книги пишешь, а на мой вопрос ответить не можешь...

Я решил для себя, что от Саши буду только отшучиваться. И пить водку мне уже больше не хотелось.

Утром наш «диспут» продолжился в моем номере. Саша проглотил еще полстакана «беленькой», закусил кусочком селедки — и опять задал мне вопрос:

— Будулай,  а почему все же этот праздник называется Пурим, или, как ты его вчера назвал, Жребий? Что-то ты не так говоришь! Вот, смотри, в Израиле сколько евреев живет, кто их может извести? Мне ничего этого не понять. Ты каких-то не тех книжек начитался! Брось читать свои книги, брось свою писанину от слова «писать». Я все равно ничего не понимаю! Мне сказали родственники: поедем в Израиль, там хорошо жить! Я и поехал. Мне что — я как электрик всегда на жизнь заработаю... Вот я и живу. А вот чтобы знать, кто такой Онан или Аман, — я не знаю и знать не хочу! Пойдем, Будулай, гулять по Эйлату, там все в маскарадных костюмах...

— Саша, надо вначале перекусить: я долго спал и еще не ходил на завтрак.

430-445    446-462    463-477