416-429

Вскоре в нашем классе появились молодые студенты-практиканты из Иняза (так назывался тогда сегодняшний Нижегородский лингвистический университет). Четыре молодые девушки по очереди вели у нас уроки немецкого языка. А Валентина Александровна Ежкова — наша учительница — сидела на задней парте и следила за правильностью преподавания азов иностранного языка.

Гена Керзаков был в школе известным кривлякой. На один из уроков немецкого языка он пришел, нацепив поверх оборванных концов пионерского галстука нательный алюминиевый крестик. И во время урока вдруг на середине нашей парты, прямо перед столом учительницы-практикантки зажег свечу и начал осенять себя крестом справа налево, придуряясь, что произносит молитву.

В каждой классной комнате в те годы над выкрашенной в черный цвет доской висел портрет Ленина, и получилось так, что Генашка Керзачонок преобразовал портрет вождя в Б-жественный образ, а живую студентку-практикантку в церковную служку.

Вначале все оцепенели. Потом одноклассники зашлись смехом, а Валентина Александровна и четыре студентки набросились на Генашку:

— Керзаков! Керзаков, что ты делаешь? Как тебе не стыдно!! Поверх красного галстука нацепил крест и крестишься...

Валентина Александровна задула свечу и хотела сорвать крестик с шеи Генашки, но тот ловко юркнул под парту, потом прошмыгнул под учительский стол и устремился к двери из класса.

Но он не открыл ту часть двери, которая была рабочей, то есть открывалась и закрывалась, а стал биться о зашпингалеченную половину двери, изображая клоуна. Он наскакивал на дверь-стенку, ударялся в нее, падал, потом вскакивал, опять подлетал к препятствию, ударялся, падал. Все это сопровождалось гримасами удивления...

Генка строил недоуменную рожу и приговаривал:

 — Сегодня у меня отца судят, он будет сидеть за решеткой, как птичка в клетке. Я хочу помолиться за него,

417

а мне ничего не разрешают делать... И я скоро должен вас покинуть, уеду в Оранки, в колонию. И брата моего бедного, Юрка, посадили, суда ждем. Чего все от меня хотят, бедного-разнесчастного?!

Последовал новый бросок на закрытую половинку двери...

Валентина Александровна негодовала:

— Ну и семьи же есть в нашем городе! Подумаешь, Ивана Керзакова осудят! Кабы впервые, а то в который раз. Жил бы в своей Чувашии, что ему здесь делать? А то мало в городе Горьком своих преступников! Сам из тюрем не вылезает, и дети следом за ним, туда же. Ну и преемственность...

Студентки-практикантки стояли шокированные, не зная, что им делать — плакать или смеяться.

Класс откровенно хохотал...

В конце концов, Геннадий Иванович Керзаков открыл работающую половину двери и вылетел из класса, хлопнув створкой. Через минуту дверь открылась, и, вступив в класс на половину тела, он дал мне указание:

— Грузманенок, мою сумку принеси в дрова на «Зубнушку». Я туда пошел.

Валентина Александровна сама продолжила урок, а студентки-практикантки сидели на задних партах, очень расстроенные. А ученикам в классе было весело. Генашка-клоун провел очередное выступление. Но, тем не менее, занятия продолжались.

После уроков я понес Генкину сумку в условленное место. Между поленницами дровяного склада на территории Горьковской зубоврачебной школы была небольшая площадка, куда могли пролезть только мы. Там сидел на бревнышке Генка, напротив него на чурбане стояла пишущая машинка фирмы «Ундервуд», и он печатал одним пальцем какие-то слова.

 Конечно, машинку он украл через открытое окно в подвальной мастерской по ремонту пишущих машинок. В двух подвалах рядом с «Зубнушкой» как раз и находилась мастерская по ремонту той передовой техники нашего детства.

 

418

Идя в центр Тель-Авива с портовой набережной Старого Яффо, я вновь не мог обойти Блошиный рынок, где в одной из лавчонок на полках-витринах стояло с десяток  разных пишущих машинок — это уже антиквариат.

 

А в Тель-Авивском пространстве легкий ветерок со стороны моря пронизывает улицы и улочки еврейского города, в котором живут нижегородцы-горьковчане, уже «гоняющиеся» за моими книгами и лично знавшие и Керзаковых, и Лукьяновых, и Валентину Александровну, и Валентину Павловну, и многих других земляков...

Мне нужно быстрее добраться до Иерусалима, поэтому я сажусь в израильское маршрутное такси (по-местному — монит) десятым пассажиром, и лечу-поднимаюсь из прибрежной долины в Иудейские горы, где расположен мой дом, мой Иерушалаим.

 

Двадцатого февраля я вернулся в Иерусалим из Нижнего — и тут же продолжил работу над четвертой книгой.

Сегодня, 20 марта 2005 года, я закончил рукопись четвертой по счету, нового иерусалимского периода, тетради. То есть, за месяц я написал половину книги.

Сам себе задаю вопрос:

— Зачем я так тороплюсь-гоню?

Ответа не могу найти. Видно, таково мое внутреннее устройство. Только что телеграфировал в Нижний Юрику Сорокину. Ругаю себя за то, что много времени растратил-разбазарил в общении с разными людьми, среди которых были и дурные. А о Юрике помнил, но не позвонил, а к Володе Мусатову собирался зайти, а так и укатил, позвонив всего один раз...

Прописываю имена и фамилии для того, чтобы в очередной приезд исправить свои ошибки.

А тетрадь написана меньше чем за неделю. Вообще — уже очень устал, и беру для себя тайм-аут на пару-тройку дней.

419

ТЕТРАДЬ  ШЕСТНАДЦАТАЯ

23 марта 2005 г. Иерусалим, 4,00.

Предутренний город просыпается. Уже зачирикали, засвистели птички в парке под моим окном. Подползает рассвет. Весенний ночной туман окутал микрорайоны города. В редком окне виден свет.  В основном, все еще спят. А я уже проснулся — и из тумана памяти ясно и четко встают давно ушедшие годы жизни. Желание передохнуть тройку дней куда-то отлетело. Я пишу...

 

Перед самым днем празднования годовщины Великой Октябрьской социалистической революции среди учеников нашего класса и других сверстников пошли разговоры и пересуды о Генке Керзакове — его отправили в детскую исправительную колонию в село Оранки. Все оказалось легко и просто — он не пришел в школу. Хотя такое бывало частенько, в этот раз сразу все учителя школы, ругая своих нерадивых учеников, стали говорить одно и то же:

— Смотри, в школе себя плохо ведешь, плохо учишься, после занятий на улице хулиганишь — за Керзаковым торопишься?

— Смотри, до меня слухи нехорошие про тебя доходят. Отправят тебя в колонию, как Керзакова-младшего...

Слово «колония» стало страшным. Хоть там и живут уже знакомые сверстники, но таинственность, сопровождавшая неизвестное заведение, заставляла волноваться и задаваться вопросом:

420

— А что в колонии делают с Керзаковым и другими детьми?

 

После школьных занятий дальнейшее время, бывало, проходило в овраге. Нам очень нравилось чувствовать себя канатоходцами, ходя-балансируя по нижним металлоконструкциям фермы недавно построенного моста через овраг. Устраивались даже соревнования. Старт давался у опоры со стороны Комсомольского переулка, двигаться нужно было в направлении Хитрого рынка. Туда устремлялась пара соревнующихся. О том, что можно сорваться — никто не думал. Каждый пацаненок был уверен, что уж он-то благополучно доберется до финиша.

Но несчастный случай все же произошел. Пострадала девчонка старше нас и нам не знакомая, но учившаяся в нашей школе. Она очень сильно покалечилась, сорвавшись в самом начале фермы. Если бы сорвалась в середине моста, то...

Но все, что происходило не на наших глазах, нас не останавливало, соревнования и сидения-покуривания под мостом продолжались. Мост через Почаинский овраг, а точнее, место под ним,  было нашим клубом, местом, где мы проводили много времени после школы.

Ближе к вечеру мы собирались в две команды и на площадке перед кирхой играли в хоккей, несмотря на то, что снега еще не было. Гоняли шайбу по площадке, где земля была хорошо утрамбована. Пешеходный тротуар Свердловки был рядом.

В какой-то день, проходивший по улице старшина милиции дядя Ваня Пичугин (а по-нашему «Колобок») расшугал нас, и прогнал играть в хоккей на стадион «Динамо».

 

«Колобок» жил в Грибоедовском переулке. Его дом находился справа, почти на углу улицы Горького, и мы всегда проходили мимо, когда шли на сеанс в кинотеатр «Пионер», а потом — в «Спутник». В его дворе бегала такая же толстая, как хозяин, пухлая мохнатая собака по кличке

421

Полкан. Наша команда пацанов просто покатывались со смеху, когда видела Колобка с его любимым псом.

Мусор-Колобок и собака-»колобок» вызывали у нас злорадное веселье. Взрослые мужики говорили, что Колобок во время войны служил в особом отряде НКВД. Так что сейчас над ним можно смеяться, а пятнадцать лет назад от него очень и очень многие люди плакали, в том числе и дети.

 

Итак, в тот день, доиграв свой хоккейный матч на волейбольной площадке стадиона до времени, когда шайбы уже не было видно на красной песчаной поверхности, мы встали в кружок недалеко от фонтана, и стали обсуждать знакомых мужиков-фронтовиков, служивших в НКВД.

В те времена все, что было связано с разоблачением шпионов-врагов и со службой в НКВД, у нас вызывало восторг и тайное желание когда-нибудь участвовать в какой-то операции-разоблачении.

И вдруг, неожиданно для меня, Вовка-Емелька, отец которого носил погоны капитана и служил в соседнем доме, набросился на меня:

— Вы, евреи, всегда были шпионами, а мы, чекисты, вас ловили!

И он свалил меня, резко и быстро — так, что я упал правым предплечьем на огромный камень-булыгу, лежащий на земле. В рука хрустнула, и боль вместе с моим душераздирающим криком пронизала все мое существо. Все пацаны оцепенели; сам сынок энкаведэшника быстро вскочил, его затрясло от моего крика, стона, плача и испуга.

Я корчился от болевого шока и не мог встать с земли, кое-как произнося слова:

— Рука, рука, рука... Плечо...

Славка Смирнов набросился на Емельку:

— Ты что наделал?! Ты почему на Леньку по дури по своей напал?

— Ты, е...ный Емеля, тебя очередная идея в жопу клюнула! Сейчас мы тебя здесь отхерачим за такое дело! — вторил старшему брату Валерка Смирнов.

422

Пробуя что-то лепетать в свое оправдание — мол, это он как бы нечаянно, он неудачно пошутил, — Емелька разрыдался и побежал домой с причитаниями:

— Ой, я этого не хотел! Меня теперь в колонию отправят... Я не хочу в колонию, я не Генка Керзаков— Я отца опозорил! Ему это на службе отразится! Мне сочинение нужно писать, а я, дурак, гулять пошел. Заче-ем я гуля-а-ать пошё-о-ол?..

Я, шатаясь, кое-как побрел домой, правая рука висела плетью. Дома были все. Увидев меня, бледного, еле живого, с повисшей рукой, вся родня сразу переполошилась. Мама плакала, стараясь аккуратно снять с меня пальто. Брат Сеня, будущий студент медицинского института, пришел к заключению:

— У Леньки сломано предплечье. Его нужно отправить в больницу. Элка, — обратился он к сестре, — ну-ка сбегай к тете Люсе Зиновьевой и вызови «Скорую помощь» по телефону. А ты, Ленька, ложись на кушетку и жди врача. Теперь не будешь шататься со шпаной. Уже дошатался!

Мне было плохо. Я чувствовал, как плечо и рука распухают.

Вскоре прибежала Элла и сказала, что она вызвала врачей.

Сеня стал расспрашивать меня, что произошло. Я, корчась от боли, рассказал старшему брату, о том, что было на стадионе. Тогда Сеня сделал новое заключение:

— Жаловаться нельзя: ни родителям Емельки, ни в его школу, ни в детскую комнату милиции. Вовке ничего не будет. И его родители ничего не будут давать на Ленькино лечение. Он, Вовкин отец, дядя Ваня, работает в МГБ, поэтому с ним надо дружить, ссора может плохо кончиться. У них в доме даже телевизор есть, а больше ни у кого в округе таких вещей нет. Не-ет, с ним ссориться нельзя, он потом отомстит. Они, гэбэшники, энкаведешники — очень мстительные, так или иначе, на нас отыграются.

Вскоре в дом пришел врач, посмотрел на меня, потрогал плечо и сказал, обращаясь к маме:

423

— Ребенка нужно везти в больницу. Сегодня дежурная — Мартыновская, так что это недалеко от вашего дома.

 

Дорогой читатель, в годы моего детства стихотворения Лермонтова учили в пятом и седьмом классах.

В пятом:

Скажи-ка, дядя, ведь недаром

Москва, спаленная пожаром,

Французу отдана...

И в седьмом:

Погиб поэт — невольник чести,

Пал, оклеветанный молвой...

Вместе со стихотворениями мы изучали биографию поэта.

На первом же уроке Валентина Павловна Курячева рассказала, что областная больница имени Николая Александровича Семашко была построена на деньги бабушки поручика Мартынова, убившего русского поэта на дуэли. В искупление великого греха внука-поручика бабушка построила первую нижегородскую городскую больницу для простых русских людей. В народе ту больницу называли Мартыновской.

До 1971 года она была областной больницей.

Сегодня часть корпусов той больницы-искупления уже снесли. И построили что-то новое. Новые хозяева жизни, конечно, живут и не задумываются об исторических ценностях, поэзии и морали. Они живут. Время такое... Они в этом, наверное, и не так уж виноваты. Они просто не знают, не понимают, о чем я пишу, о чем я думаю сейчас, перечитав стихотворение «На смерть поэта» и остановившись на заключительных строках:

   И вы не смоете всей вашей черной кровью

   Поэта праведную кровь!

Сорок пять лет назад я выучил эти, до сих пор живые, строки, написанные русским поэтом — потомком пленных шведов, взятых под Полтавой (прадед Михаила Юрьевича Лермонтова тогда носил фамилию Лермонт).

 

424

Раннее иерусалимское утро 23 марта 2005 года. Лермонтов живет здесь, в Иерусалиме.

И Пушкин тоже.

Духовной жаждою томим,

В пустыне мрачной я влачился —

И шестикрылый серафим

На перепутье мне явился.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Восстань, пророк, и виждь, и внемли,

Исполнись волею моей

И, обходя моря и земли,

Глаголом жги сердца людей.

 

И пророк Исайя тоже живет:

...В год омера Узияху увидел я Г-спода...

 

Великий Пушкин перевел пророчество Исайи на его, поэтический, пушкинский русский язык. А в 1947 году арабские мальчики-пастухи нашли ссохшиеся свитки в одной из пещер Кумрана. И сегодня в Израильском Храме Книги недалеко от моего дома  можно легко прочитать на первом пока известном памятнике алфавитной письменности пророчества Исайи, написанные за двести лет до новой эры, до начала нынешнего юлианского календаря.

Раз уж мы заговорили об алфавитах, то... Может, я ошибаюсь, но в книге «Иллюстрированная всеобщая исторiя письменъ» — изданiе Л.Ф.Маркса, СПб, 1903 годъ — есть таблицы,классифицирующие алфавиты. Посмотрите, кому интересно.

Ну вот! Еврей Леня Грузман опять лезет туда, куда сегодняшние новые русские не заглядывают. Нашел же, оказывается, что многие алфавиты народов мира от еврейского «Алеф-бет» произошли. Еще про это в «Еврейской энциклопедии» рассказывается — только жаль, что один еврей из новых русских, «великий» нижегородский еврей, зажал её четвертый том у Лени Грузмана.

425

У него, у еврея, миллионы долларов перестроечных, он «великий». Если бы Пушкина и Лермонтова не было, то, видно, от него бы отсчет «российского величия» начали, но...

Вот так-то! Но он — еврей. Еврей из сословия коэнов, то есть первосвященников. Как Каганович Лазарь Моисеевич и его сподвижники. Но он сейчас ба-альшой человек: энкаведешники под ним, жульбаны* — под ним, заводы, газеты, пароходы — под ним...

Книжку нужно бы возвернуть! Некрасиво: взял почитать — и зажал.

И он науськивает новую стаю — энкаведешников, жульбанов, владельцев заводов, газет, пароходов — на меня, Леню Грузмана; интригует, говорит, что мне в детстве нужно было не только руку поломать, но и голову свернуть... А ведь очень интеллигентный с виду этот «новорусский» еврей, образованный, даже кандидат каких-то наук!

«Боюсь» я их страшно! Они и Пушкину устроили «весёлую» жизнь, и Лермонтова, говоря современным языком, «замочили» на дуэли, и Гумилева, и Мандельштама, и Вавилова... и... и...

Когда был я последний раз в Новгороде, сказали мне «нормальные» люди, такие, как мой старший брат Сеня Грузман:

— Леня, не пиши ты про эту шатию, про этих энкаведешников, жульбанов и прочих — они отомстят!

Да почему я должен трястись от страха, когда есть Он, Вс-вышний мой заступник?!

Как себя ведет эта свора? Ни один не говорит: «Я, Хаим, сведу с тобой счеты, я тебе отомщу», только слышно: «Мы с тобой рассчитаемся, мы тебе устроим». Превращают себя в коровье мы-мы-мы-ы-ы. И даже один бородатенький обер: «Мы... мы-мы...»

Смотрю я на такого Хаима — нового русского, и сам себе говорю: «Мерзость, ты». Дорогой читатель, странное вышло у меня отступление — от древнейших алфавитов до-

426

поэтов, и покаяния бабки за внука-грешника. Но, вот так в моем мировоззрении все перемешалось, будто овощи в каком-то салате...  Кто бы за сегодняшних грешников покаялся? И позавчера, и вчера, и сегодня они готовы все купить, всех запугать, заткнуть всем рот — и не видят, как убого их существование, как мерзко их поведение...

А первый луч солнышка пробрался в мое окно и лег на уголок стола. Хорошо! Наступает новый день. Утро сияет над Иерусалимом. И я вспоминаю...

 

Тут же, как только меня привезли в Мартыновскую больницу, мне сделали рентген предплечья. Четко были видны два перелома около самого плечевого сустава. Мне сразу наложили гипс на всю правую руку и плечо. Боль понемногу затихала. В хирургической палате уже все спали, когда меня уложили на свободную восьмую койку.

После 1971 года в этом больничном комплексе будет находиться областная детская больница.

Может быть, нижегородская власть не уничтожит остатки Мартыновской больницы? До слез жалко те старинные больничные корпуса! Но — кусок земли уж очень лакомый... Нижегородский откос — кто победит и что победит??

 

Проснулся я утром на новом месте, в больничной палате. Соседями по палате оказались мужики и парни, в основном, получившие ранения на ночных улицах города.

Яшка Дайч — тот по пьянке хотел постучать в окно своей комнаты, но его мотнуло так, что он рукой протаранил стекло. В результате получил глубокие порезы кисти и локтевой части руки, с порезами сухожилий (после этого ранения у него рука «высохла»). Он лежал и обменивался байками с дядей Сашей — из того извлекали осколки, засевшие в нем со времен войны — о том, как и  сколько раз они «лазили» на баб.

Дядя Саша вспоминал дороги фронтовые. Яшка — дорогу от садика Дома офицеров до своего дома в начале Краснофлотской (сегодня Ильинская).

427

Сначала фронтовик вел рассказ о начале знакомства, уламывании. А потом дядя Саша говорил традиционно:

— Ну что же делать? Слазил я на ту медсестру из санбата!

Яшка рассказал длинную историю, как он с другом привел двух девиц к себе домой. Такие они были высокомерные: вели разговор о высоких материях, о комсомоле. Водку пили рюмочками, яблочками закусывали, медленно смаковали шоколад. Яшке даже стыдно стало, зачем он таких «благородных девиц» к себе после танцев зазвал-заманил. Он-то с бабами разными еще во время войны путаться начал, лет с шестнадцати. А тут как-то засмущался: комсомолки, студентки, стихи читают...

Вдруг одна из девушек, Таня, громко обратилась к компании:

— Ну что, хватит водяру жрать! Время позднее — пора по...ся и спать!

У Яшки сразу на душе полегчало: вот это разговор, а то — Маяковский, революция, студенческие байки... Он с Таней — в кровать. Дружок Серега с Наташкой — на диван. Ох, ах, скрип-скрип, тяжелое дыхание — и тишина, посапывание...

Закончил Яшка рассказ словами:

— Что делать? Натура моя такая мужицкая, что на бабу лазить надо! Сейчас вот в больницу попал, придется пару недель попоститься — без баб и без водки.

Еще на койке около окна лежал Владислав, мужчина лет тридцати. На его груди тоже «заштопали» две ножевые раны. Одно ранение было проникающим. Наружный воздух попал в легкие, и его «раздуло» изнутри. Владислав молчал и о себе ничего не рассказывал — ему было тяжело дышать.

Также в палате лежал дедок. Он сломал ногу, тоже где-то споткнулся и упал в яму, но ничего не помнил — был пьян, гостил где-то у родни в Высокове, на крестинах был, обратно домой пошел и... Потянулись дни лежки в больнице. Врачи подходили ко мне, смотрели... Один

428

врач что-то знал про меня, и во время осмотра громко произнес на всю палату:

— Леня, ты сейчас лежишь здесь только потому, что у тебя очень плохое поведение. Ты позоришь звание пионера! Если бы ты хорошо себя вел, то не было бы у тебя перелома сейчас, и три года назад не засветили бы тебе кирпичом в лоб.

Врач-хирург жил недалеко от нас, на Свердловке.

Так же он ругал молодого мужика — инженера Ивана Павловича — за то, что тот оказал сопротивление парням-разбойникам, среди которых был «знаменитый» Кутя. Они, грабители, потребовали у него часы, окружив полукругом. Иван Павлович ударил одного с левой в челюсть, и свалил его с ног. Но остальные пять человек набросились на оборонявшегося. Во время драки Иван Павлович слышал крик: «Кутя, штопорни его!»

Двух ударов ножом в спину вначале Иван Павлович не почувствовал. Парни убегали по улице Октябрьской в сторону Ошары. Отяжелевшая нательная рубашка и непослушная левая рука дали понять ему о ножевых ранениях. Кое-как, пройдя немного по Ковалихинской и почти всю Больничную (сегодня — улица Нестерова), теряя кровь, пришел Иван Павлович в Мартыновскую больницу. К счастью, удары ножом оказались не сильными, то есть не пробили лопаточную кость. Пострадавшего просто «заштопали».

А врач ворчал:

— Так нельзя! А если бы вы изуродовали нападавшего? Я в своей практике имею случаи, когда потерпевший, превысивший меру необходимой обороны, сам попадал под суд.

Этот врач был идейным членом партии и готовился занять пост заведующего отделением.

Вскоре Ивана Павловича выписали и на его койку положили мальчишку моего возраста. Он подходил, опираясь на костыль, к каждому больному и знакомился:

— Валек из колонии в Оранках. А тебя, дядя, как зовут?

 И ко мне он подошел, я уже был готов к разговору. Он представился:

429

— Валек. Я из колонии в Оранках. А тебя, керюха*, как зовут?

— Леня меня зовут, а фамилия — Грузман. В Оранках друган у меня, Генашка Керзаков находится, недавно его туда отвезли.

— Ну, как же, как же, он еще к нам не приехал, а мы уже все его знали. У него ремень с пряжкой-крыльями. Он сразу бугром стал. У него братан — Джагга, это вся колония знает. Ну что ты! Мне фартово оттого, что ты за Генка сказал! Ты тоже, видать, фартовый пацанчик, если друган Керзачонка. Я, как ногу в больнице вылечу, возвернусь к нам — обязательно буду Генку за тебя, Леню Грузмана говорить. А сейчас мы с тобой — друганы. В одной палате на больничке кантуемся!**

Мне было приятно оттого, что неожиданно в палате появился мальчишка моего возраста, и я от него что-то узнал про Генку.

Вскоре Валек опять подошел ко мне. Под мышкой правой руки у него была «подушка» костыля, а под левой — коробка папирос «Казбек».

— Пойдем, Ленчик, в сортир, втихаря там прошмалим*** по папиросочке!

Он сделал пригласительный жест ладонью левой руки.

Я, согнувшись под тяжестью загипсованной руки, находящейся на перевязи, пошел вслед за ковыляющим на костыле Вальком.

Закрывшись в одной из кабинок, мы закурили. Кислый дым «Казбека» начал быстро кружить голову.

Я с удовольствием слушал рассказ Валька о жизни в Оранках. А он, выпуская колечки папиросного дыма, повествовал:

402-415    416-429    430-445