460-477

уже полыхали, поднимая температуру в печи, сосновые дрова. Я в определенном темпе подбрасывал в печь уже березовые, тяжелые сыроватые полешки. Пламя в печи на некоторое время стихало, березовые дрова начинали «сопеть» — сохнуть в топке, выделяя из себя пар. Процедура повторялась со второй, третьей, четвертой... печками. После десятой печки я снова возвращался к первой, открывал дверку топки, закрывал дверцу поддувала.

О, какое блаженство! Можно было наблюдать, как огонь охватывает каждое полешко. Из каждого полешка вырывались язычки огня, они сливались в одно пламя, дым уходил к дыре-дымоходу в конце топки. Горячие красные угли отваливались от поленьев, оставляя черную-черную «седловинку», которая почти тут же наливалась огнем-пламенем.

Я садился на корточки перед открытой топкой печки-голландки, откуда исходили потоки тепла, света и энергии. Как завороженный, любовался я процессом превращения полешка в огонь и угли. Я с трудом отрывался от первой печки, чтобы идти ко второй, к третьей...

У последней, десятой печки я садился на маленькую скамеечку и смотрел-смотрел, созерцал чудо... Промороженные, холодные дрова превращались в угли и давали мне тепло. Сказочно красивый процесс!

Потом я снова шел к первой печке. В топке было уже много горящих углей и несколько головешек. Кочергой нужно было оббить головешки, сложив их так, чтобы они еще горели и в конце концов полностью превратились в угли. Наиболее упрямые головешки приходилось гасить в воде. Я приносил из туалета ведерко с водой, потом кочергой головешка перебрасывалась в воду так, чтобы она погасла, а дым и пар улетели в топку. А угли начинали покрываться слоем пепла, угасали. Их я подгребал кочергой к стенам печки, выходившим в больничные палаты. После этого оставалось только закрыть вьюшку, поддувало, дверку топки и ждать обеда на своей койке в больничной палате.

461

На соседних койках сидели больные — тетя Галя, тетя Надя и девка Валька. Они вышивали, рукодельничали.

Тетя Галя, вышивая, рассказывала:

— Я пришла на работу во вторую смену. Уже под конец смены вдруг объявили: «Воздушная тревога! Всем прекратить работу! Всем спуститься в бомбоубежище!»

По всему заводу завыли-заныли сирены, и я направилась к выходу из цеха. Вдруг меня остановил какой-то сильный звук, свист. Потом тут же что-то ударило по ушам. Все перед глазами померкло.

Как я пришла в себя — сама не знаю. Увидела, что лежу на цементном полу, рядом с огромным проломом в стене цеха. Вокруг меня — какие-то обломки, пыль, в воздухе гарь...

Поняла, что произошло. Кое-как поднялась на наги. Хотела сделать шаг, но упала... Полежала еще какое-то время, опять поднялась.Кругом бегают, кричат, суетятся рабочие, солдаты, энкавэдэшники. Уже было вечернее время. Света не было. Все происходило в полумраке. От этого было особенно жутко.

 Тут ко мне подскочили двое солдат, подхватили меня под руки и через пролом в стене, через груду битого кирпича провели на край откоса. Там уже собралась почти вся вечерняя смена.

Вот так-то, бабоньки, уже почти пятнадцать лет прошло от той бомбежки, я была в таком возрасте, как ты, Валька, — семнадцать лет мне было, восемнадцатый шел, а всё стоит перед глазами, будто вчера было, будто только-только немцы по нашему заводу шарахнули огромной бомбой. Так и стоит всё перед глазами. Жуть какая-то!

Валька, глядя в пяльцы и вышивая гладью алый мак на углу салфетки, включилась в разговор:

— Я, конечно, войны не знаю и не помню. Нашу деревню Шелокша не бомбили, она недалеко от Кстова находится. Но как тятя на войну отправлялся-то я всёхонько помню. Я у маменьки на руках была, она меня к себе прижимала, а сама-

462

то горючими слезами обливалася. Война к концу подходила, а тятю все ж таки призвали-то.

Ох, как горевала-томилась маменька-то! Корова была у папиного тяти, то есть у дедуни-то моего. Жили они по соседству, через дом. Только благодаря коровке-то той, дедушкиной, я с маменькой и поднялась без тяти-то.

Хоть в деревне мы жили, а от своего огорода все равно маменька должна была сдать в сельсовет картошку, капусту, яички тоже сдавала-то. Сельсоветчики партийные приходили и весь достаток в доме высматривали-проверяли. А одно лето даже маму отправили на торфоразработки-то, не посмотрели даже, что у нее я — малехонькая. Несколько месяцев моя мама для фронта, для Победы работала. А я в это время у дедуньки с бабулькой жила.

Помню, как председатель сельсовета Иван-Луженый собрал всех сельчан и объявил-то, что всё — пришла Победа.

463

Ох уж какая радость-то великая была! Все радовались-то, кричали: «Победа! Победа!»

Потом, через какое-то время тятенька домой возвернулся. Опять радость-то была большая. Гости к нам в избу пришли-то. Тятя всем гостям подносил, то есть угощал бражкой-то.

Я семилетку-то окончила, все пешком туда в школу ходила. Потом вот сюда, в город к тетке-коке, приехала, к маменькиной сестре-то, Паше. Потом в няньки к евреям работать пошла. Столовалась у них. Они для меня специально «нянькин суп» варили, то есть, я сама-то варила для себя: картошку, вермишель, морковку клали, лук жареный. Хлеба, правда, сколько хочешь, бери, употребляй. А насчет чего мясного, то нет — только им, хозяевам, мясное-то.

Прошло времечко, я и прописалась в городе-то у тетки-коки, и паспорт получила, и на работу меня взяли на мебельную фабрику имени Первого мая. Пока стружку да обрезки из цеха выношу, да со склада приношу всякий заготовочный материал-то. Обещал начальник цеха ученицей в шпаклевочный цех поставить-то.

464

Там, в цеху, я и с парнем познакомилась. Николаем кличут. Ужо дружим, чмокаемся, когда в щеку, когда в губы взасос. Природа!

Живу в общежитии. В одной комнате нас четыре девки из деревни-то. Много нас, таких, сейчас в Горьком-то... Что делать, в деревне одна худоба.

Вдруг Валька обратилась ко мне:

— А ты, Леня, еврей?

Я оторопел, покраснел, не зная, что ответить.

— Евреи — это нация такая, ты, Леня, еще маленький, про нации еще ничегохонько не знаешь. А мы-то, бабоньки, знаем-то. Я хоть и комсомолка, в деревне меня приняли в комсомол-то, но я знаю, что это вы, евреи, Господа Б-га нашего, Иисуса Христа распяли. Антихристы!

— Ой, ты что, Валя, — заволновалась тетя Надя, отложившая в сторону вышивание, — так нельзя говорить комсомолке! И вообще, тебе учиться надо, есть же школа рабочей молодежи. Сейчас многие продолжают учиться в вечерних школах. Из-за войны, трудностей послевоенных, многие прекратили учебу после семи классов. Но теперь доучиваются. Я — учительница математики во второй вечерней школе. Так что, Валя, приходи и учись. И все эти байки-сказки, что ты в деревне познала про Иисуса, — это все неправда. Это все для обмана.

А Леня, хоть и еврей, но очень хороший мальчик! Видишь, печки в бараке топит, он очень хорошо это умеет делать. И журнал «Вокруг света» за три дня прочитал, теперь по второму разу — от нечего делать — читает...

Дискуссия сама собой прекратилась: нянечки принесли обед — молочный рисовый суп, картофельное пюре с паровой котлетой, кисель. Быстро-быстро, с аппетитом я проглотил вкуснейший больничный обед. Мой организм уже всё съеденное оставлял и употреблял для себя. Паразитов в моем теле удалось истребить, кровь тоже не выходила наружу. Я оживал.

465

В какие-то дни, встав на завалинку барака, к окну приваливалась мать, потом ее заменял дядя Вак. Сквозь замерзшие двойные окна смутно маячили их лица. Они что-то говорили, махали руками, потом уходили домой, а я получал передачу: печеные яблоки, печенье... Передачу съедал, деля на порции, растягивая удовольствие.

Снова хозяйничал: обдирал в коридоре с березовых поленьев бересту, сосновые полешки клал в полуостывшую топку сушиться, потом заваливался на свою койку и читал. Читал  полюбившийся на всю жизнь журнал «Вокруг света». Пока лежал-лечился в «заразных бараках», прочел этот журнал несколько раз. Других книг в бараке не было. Вынести журнал из барака, забрать его домой я не мог (из «заразных бараков» ничего не дозволялось забирать). Читал до ужина, вернее, до вечернего укола.

Однообразные дни лечения тянулись, тянулись... Вдруг получил радостное известие от врача:

— Леня, мы тебя завтра выписываем! Ты уже здоров. Три последних анализа — отрицательные. За три недели, что ты провел в больнице, ты поправился на три килограмма. Ты, Леня, молодец!

Мучительно тянулись последние больничные часы. И наконец — о счастье! — я вытираю ноги о тряпку, пропитанную хлоркой, и выхожу в комнату, где меня ждут мама и дядя Вак. Быстро переодеваюсь в свою одежку: ковбойку, брючки, под них — шароварчики с начесом: на улице мороз, больничную пижаму оставляю санитарке.

Я — живой, здоровый, с мамой и дядей Ваком, — влезаю в трамвай-сарай второго маршрута. Потом почти бегу по Воробьевке. Мороз. Мое лицо горит... Я долгое время не был на улице. Бегу, мама и дядя Вак за мной не успевают.

Я прибегаю домой один. Влетаю... Как хорошо быть дома! В нищенском, неухоженном, скудном, но в своем родном доме...

466

Быстро раздеваюсь. Бегу в маленькую комнату, где живет старшая сестра Фая с мужем Герцем и уже месячным племянником Мишей.

Поперек кровати, запеленутый в розовенькое байковое одеяльце, лежит маленький живой комочек. Этот комочек новой жизни — мне родной. Я хочу поднять и прижать малыша к себе. Делаю резкий шаг к кровати, беру ребеночка за плечики. Возглас Фаи останавливает меня: «Леня, что ты делаешь? Он еще не держит головку, так грудных детей не берут на руки!»

Отпускаю ребенка, просто стою чуть в стороне — радуюсь родным людям. Хорошо, что в моей жизни произошли какие-то приятные события: в семье есть младшенький, а я уже пришел из больницы...

Скоро пришли мама и дядя Вак, прибежали от соседей брат Сеня и сестра Элла. Младшая, Идочка, была дома. Зятек Герц тоже был дома, сидел в углу на стуле, читал книжку.

Мама поставила на керосинку чайник и сказала: «Ну вот, Липалэ пришел из больницы, будем все вместе пить чай с конфетами «Раковая шейка».

За веселым, добрым разговором о моей жизни в больнице, о событиях в округе прошло много времени. Чайник — большой, трехлитровый, прокопченный — тем временем закипел. В алюминиевой кастрюльке приготовили заварку (фаянсовый чайничек был разбит несколько месяцев назад). На стол в большой комнате поставили всю «чайную» посуду: два граненых стакана с ободком, два граненых стакана без ободка, один тонкий чайный стакан, две эмалированные кружки, одну алюминиевую кружку и две разномастных фаянсовых чашечки. Торжественно водрузили на стол «подушечки» — конфеты «Раковая шейка» без обертки, — красно-серые полоски на поверхности карамели и орехово-шоколадная начинка.

Ох, как вкусно было пить чай всем вместе в большой комнате! Я, Идочка и Элла сидели на кровати, мама и дядя

467

Вак — на кушеточке, Фая и Сеня — за столом. Герц стоял около спинки кровати, потягивал чаек, прикусывал конфетку и рассказывал о своей службе в армии на острове Сахалин...

Проходил службу Герц Соломонович Рискин в чине младшего лейтенанта, так как он до призыва окончил Горьков­ский радиотехнический техникум имени Попова. В те времена это считалось очень высоким образованием, и поехал Герц служить в авиационный полк ВВС СССР техником радиообеспечения. Служил, как все советские офицеры того времени: был «до синевы выбрит и слегка пьян» — а какже иначе? — особенно, если проходишь службу на дальнем-дальнем порубежье.

И случилось, что умер один из офицеров-сослуживцев — то ли от тягот службы, то ли сказались контузии и ранения, полученные во время войны. В общем, состоялись похороны товарища-однополчанина. Из офицерского клуба вынесли преставившегося воина, чтобы  проводить его в последний путь. Первым в похоронной процессии шел с красной шелковой подушечкой, к которой были прикреплены ордена и медали покойного, младший лейтенант Герц Рискин.

468

Мороз в день похорон был лютый, да ветерок с Охотского моря задувал порывисто на улицы Южно-Сахалинска. А одеты были провожающие однополчанина в последний путь по-парадному, то есть в шинелях и ботинках. Поневоле все стали ускорять шаги, а Герц — больше всех. На сорокаградусном морозе, с вытянутыми руками, держащими подушечку, в тоненькой одежке — бр-р!

Встречные прохожие, закутанные в шали и шарфы, в шапках с опущенными ушами, в тулупах и валенках, останавливались и недоумевали: что это? Что это за странный офицер, который с красной подушечкой бежит по центру улицы? А похоронная процессия далеко отстала от впередиидущего (точней, впередибегущего) Герца...

Когда Герц вспоминал эту историю, то ему всегда выпить хотелось. Во-первых, товарища-однополчанина помянуть. Во-вторых, еще раз вспомнить, что если бы все офицеры перед похоронами как следует не тяпнули бы, то, наверное, околели бы от мороза. Шутка ли: такой мороз, а они в тоненьких шинелишках и ботиночках. До исподнего пробирал мороз!

Попивая чаек в теплой семейной компании, слушая рассказ зятька о его службе, я подсел к теплой печке — и уснул. Уснул в любимом доме, не раздеваясь, как был, в вельветовой ковбойке и шароварах с начесом, только с ног стряхнул валенки.

 

На следующий день с утра пошел я в школу. По дороге узнал сразу две новости. Во-первых, начали переселять жителей Г-образного домика перед стадионом «Динамо». Во-вторых, домишко. где был магазин «Галантерея», почти напротив нашего дома, уже снесли. И по линии, где раньше проходил фасад магазинчика, плотники сооружают массивный деревянный забор. А в нашем классе учится новенький, Миша Галактионов, он живет в одном доме с моими друзьями, которые раньше как раз жили в домишке перед стадионом...

469

В этом доме — сером, четырехколонном — когда-то раньше была «немецкая церковь», как говорили в народе. Много лет в этом здании находился паспортный стол. Мы в высокие узкие окна видели, как в комнатах стоят большие-большие вращающиеся барабаны-картотеки, как ходят вокруг них тетки-«мусорши» в милицейской форме. Потом паспортный стол куда-то перевели, а в освободившиеся комнаты заселили жильцов из сносимого домика. И превращена была бывшая лютеранская кирха в маневренный жилой фонд.

Друзья взахлеб продолжали рассказывать новости.

Скоро, перед Новым годом, весь наш класс будут принимать в пионеры. Нужно красочно оформить и написать торжественное обещание. Детям из бедных семей стали давать талоны на бесплатные завтраки в буфете. А скоро рядом с буфетом сделают столовую. И еще детям из бедных семей выдадут валенки и черные шинели, как у ремесленников, только без знаков в петлицах, но с белыми металлическими пуговицами. И еще им дадут на Новый год бесплатный новогодний подарок. А еще в школе работает новая пионервожатая — Елена Ивановна.

Новости навалились на меня все сразу. Но если насчет Елены Ивановны, так я с ней уже был давно знаком. Известна она была как Ленка-стерва, завсегдатай танцплощадки в садике Дома офицеров. Позже, в семидесятые годы, рано состарившаяся,

470

она шаталась по Свердловке, бомжевала, «кувыркалась» с такими же, как она, пьянчужками. Но тогда — энергично и пламенно встала она во главе пионерской организации нашей школы. С красным галстуком на шее и комсомольским значком на груди, эта лихая девка в дневное время идеологически воспитывала и готовила ко вступлению в комсомол ребятишек из нашей школы. Что она делала вечерами и ночами — школьную администрацию, наверное, интересовало, но пока до скандала не доходило. А мы, дети, звали ее между собой не иначе, как Ленка-Стерва, показывали на нее пальцем во время ее вечерних прогулок по Свердловке...

А в школе мне показали нового завуча, Николая Константиновича, которому уже приклеилась кличка Сыч.

Медленно потянулись короткие зимние дни... После недель, проведенных в больнице, пришлось заново адаптироваться к школьной жизни.

На «пятачке» между тротуаром и домом с фасадом из четырех массивных колонн (бывшей кирхой) мы начали гонять в хоккей. Собиралось нас до двух десятков игроков. Клюшки были, конечно, самодельные, в месте соединения ручки с крюком обмотанные черной изоляционной лентой. Играть такими клюшками было неудобно.

Но вскоре мы нашли прекрасный выход. Во время хоккейных матчей на малом хоккейном поле стадиона «Динамо» у профессионалов ломались клюшки. Первым выскочить на лед хоккейной площадки и схватить два обломка было огромной удачей. Уже в домашних условиях клюшки приводились в порядок — место перелома соединялось «в клин» и скреплялось казеиновым клеем. Клюшки становились лишь чуть короче, а  играть ими было очень удобно.

Устраивались соревнования: кто дальше забросит шайбу, кто выше и круче бросит шайбу, кто шайбой попадет в цель. Вскоре все это перейдет на ледовое поле стадиона.

В это время у многих сверстников стали появляться коньки-хоккейки на ботинках. Старые коньки

471

на веревках безжалостно забрасывались в сараи. Но большинство пацанов продолжали кататься и играть на коньках, прикрученных к подошве валенок. Нога, обутая в валенок, продевалась через веревки-вязки и ставилась на металлический конек. Потом между валенком и вязкой просовывалась палочка и закручивалась так, что металлические седла конька плотно «присасывались» к подошве валенка.

У меня не было даже таких коньков, которые прикручивались к валенкам. Поэтому кататься на коньках я научился только в седьмом классе. Коньки-ножи одалживал у соседа.

А по вечерам на стадионе начиналась особая жизнь. Массовые катания на коньках, вход только по билетам... С этим же билетом можно было пройти в раздевалку стадиона, расположенную в левом полукруглом крыле здания ста-

472

диона, в цокольном этаже. На втором этаже был зал отдыха, уставленный скамейками, и буфет.

Понятно, что мы знали каждую дырку в заборе, и нам билеты не требовались. А иногда нас пропускал бесплатно дядя Гриша-хриплый. Забор существовал для дяди Гриши, для мусоров, для директора стадиона Борьки Столбова, но не для нас. Плюс всегда какие-нибудь друзья или одноклассники приходили ко мне домой, переодевались и переобувались у нас, и я провожал их на каток через известные мне лазы.

В это время в городе началась кампания по борьбе с хулиганством, пьянством и преступностью. Хрущев пытался реализовать на практике свои бредовые идеи силового переустройства общества для продвижения его к светлому

473

будущему. На предприятиях, а также в вузах и техникумах начали формироваться бригады содействия милиции. Активисты-комсомольцы, вступившие в бригадмил, конечно, были очень нелюбимы населением, так как многие из сограждан пламенно служить делу строительства коммунизма не могли и не хотели.

Для поддержания порядка на стадионе бригадмильцев стали ставить в оцепление вокруг катка. Нарушителям спокойствия выкручивали руки, затаскивали в пикет. В пикете восседали участковый милиционер Терехов, по кличке «Щербатозубатый», и начальник «бригадмила» по имени Боря. Иногда к пикету подъезжал «воронок», и буйно дебоширивших драчунов и матерщинников увозили в 4-е отделение милиции, которое находилось на углу улицы Пря-

474

дильной и площади Горького, напротив школы № 3. (Здание не сохранилось.)

Взрослым задержанным Боря и его бригада содействия милиции, не скупясь, отвешивали тумаки. Нам, пацанам, они только давали пинка или шлепали по шапке. Но «авторитетов» — Славку-Барана и Юрку-Захара — они не трогали, а заискивающе здоровались за руку и были очень довольны, если те отвечали на их рукопожатие.

Славка-Баран и Юрка-Захар были в то время серьезными «авторитетами». Перед тем, как попасть на каток, они переодевались у нас дома, так как когда-то они были нашими соседями. Во время войны и чуть позже мы жили на улице Лядова. Славка-Баран держал за меня «мазу» на катке.

Вскоре Юрку-Захара посадили — он в парке Кулибина выбил зубы какому-то мусору. Славка-Баран вскорости  тоже «уехал».

В каждом поколении горьковских «бакланов» были свои «захары». Более известный моему поколению Юрка-Захар из переулка Грибоедова также стал легендарным «бакланом», но чуть позже.

Ввиду моей близости к Славке я мог его даже дразнить: «Баран-бу-бу, нас...л в трубу». Он меня за это совсем не ругал, а даже смеялся.

Музыка играла, а массовое катание двигалось против часовой стрелки. Гоняли, взявшись за руки, по двое и по

475

трое. Вдруг хватались друг за друга, образуя цепочку-змейку и, держась один за другого, вереницей мчались по глади катка.

Особо на катке выделялись спортсмены-хоккеисты. У них были, хотя и казенные, но отличные настоящие коньки. Вот они-то носились от души, выделывая фигуры «высшего пилотажа». Вокруг ледового поля, на бордюрах и снежных отвалах стояли групки зрителей. Были среди них и взрослые, гуляющие с малыми детьми.

В то время на стадионе «Динамо» собиралась, наверное, вся молодежь нагорной части города. А мы-то жили рядом и чувствовали себя хозяевами, могли задирать кого угодно. Могли отлупить почти кого угодно, но все же посматривали на «объект нападения». Могло оказаться так, что на следу­ющий вечер отлупленный мог привести «на разборку» свою шоблу или своего «мазёра».

Были случаи, что и я получал там сильные зуботычины, после чего с синяками и разбитым лицом на каток уже не совался, сидел дома. Но в школу-то приходилось ходить. Когда я появлялся в классе «раскрашенный», Галина Петровна вздыхала и говорила: «Лёня, ну почему ты без синяков, как без пряников — жить не можешь? И в пионеры мы тебя из-за этого не приняли. И что тебе неймется? Женьку Лобанова ты отлупил — и правильно сделал, он к нам в класс пришел и ребят-капелланов поколотил, а ты заступился. Но сам-то ты этих же ребят поколачиваешь! Ну побил ты Женьку, а его брат, Сашка-Лобан, и друг его Юрка-Гаврик как тебе наваляли! Забыл? Ох, Леня, хорошо, что в этот раз только под один глаз тебе подвесили фонарь! Вон Генашка Керзаков, твой друг, ходит по школе, а у него оба глаза синими фарами горят...».

Через несколько дней синяки рассасывались, и я опять шел вечером на каток «Динамо», а там... Из репродукторов звучала музыка, лились песни... толпы катающихся, толпы гуляющих. Хоккеисты выписывают зигзаги, гоняя по катку.

476

Фигуристы в центре выделывают пируэты. Конькобежцы, щеголяя техникой, «режут» лед.

Опять где-то вспыхнула драка. Мусора и бригадмильцы утихомиривают, «разводят» драку, попутно раздавая тычки и пинки, свистят в свистки, издающие пронзительные трели. Кого-то уже тащат в пикет. Так его дернули, что он выскочил из пальто. Бригадмильцы растерялись, а «вытряхнутый» уже размахивает кулаками, метя им в носы. Опять схватили эту буйную головушку, вцепились в пиджак, а он и из пиджака выскочил, опять кулаками отмахивается. Так, в одной майке и рубашке клочьями, его превосходящие силы противника и скручивают. Но голос-то у него цел, он и орет-старается: «Козлы, бл...ди, полканы вонючие! Заши-и-ибу!

477

Бл...дь!!» На подмогу бригадмильцам подбегает матерый мусор Гордиенко, который провоевал почти всю войну, а после ранения пошел служить в горьковскую милицию. Вот он-то и скрутил окончательно «буйную головушку», схватил его за шею и рожей в снег, в снег... Все. «Вырубился» нарушитель спокойствия. Завернули его в пиджачишко да пальтишко — и потащили на руках в отделение милиции. Старшина Гордиенко стоит около снежного сугроба, снег к разбитому носу прикладывает. На снегу — алые пятна рабоче-крестьянской крови.

А гулянье продолжается, радио поет на весь стадион.

 

В Иерусалиме на улице Бен Гилель есть искусственный каток, какой-то очень жесткий. Искусственный воск, гладко-гладко проструганный, выстилает пол зала. Детишки на фигурных коньках что-то пытаются изобразить. Я был там всего один раз — посмотрел, ушел, не понравилось.

В Метуле, на севере страны, есть каток с искусственным льдом, как в нашем Дворце спорта. Туда ехать очень далеко, и стоит это удовольствие дорого...

Скоро поеду в Нижний, еще застану зимнее время года. Летом, когда я был на родине, говорили, что Юра Круглов — в юности известный конькобежец — хочет возродить массовое катание на стадионе «Динамо» в Нижнем. Мечтаю побыть хотя бы один вечер на катке стадиона. Распить бутылочку с Варна Ивановичем. В середине пятидесятых он играл в сборной «Динамо» по футболу, а Вовка Сапожников был капитаном команды.

Время давно ушло-утекло, а память держит: каток, футбольную команду, хоккеистов, теннисистов, борцов, боксеров, стрелков...

Спорт в те годы был массовым и бесплатным, а молодежь была одержима достижением успехов и высоких результатов....

444-459    460-477    478-493