Tel: 972-544-889038



Форма входа

444-459

— Маленький, щупленький, а ершистый!

Вмешалась директриса:

— Как можно так разговаривать со взрослым человеком и такие вопросы задавать? Вот что улица с детьми делает! Никак мы от дурного влияния улицы не можем оторваться в деле коммунистического воспитания...

— Леня, — вздохнул Бринский, — тебе нужно постоянно, систематически учиться, ты ведь способный! Не старайся быть «гвоздем программы» в школе, это все может плохо кончиться.

С Антоном Петровичем Бринским я все же в конце концов подружился. Он часто приходил к нам в школу, устраивал беседы с учениками, рассказывал о военных годах. Двумя классами старше учился его сын Антон — интеллигентный, очень живой и хороший парнишка.

 

Но вернемся вновь в начало осени далекого пятьдесят шестого года. Вдруг у меня появилась возможность зарабатывать денежки на еще одном направлении. В то время многие дефицитные товары отпускались в ограниченном количестве в одни руки. Очереди были за чем угодно: яйцами, яблоками, тюлем, иногда — за папиросами. Я вставал в очередь с кем-то из взрослых, честно ее выстаивал, и мой «клиент» получал двойную норму товара — на себя и меня. Мне за это выплачивалось вознаграждение.

Вообще российские очереди — это особый жизненный колорит, который был вкраплен в быт огромнейшей страны как неотъемлемая часть ее жизни.

Очередь за хлебом в годы до начала освоения целинных и залежных земель Южного Казахстана представляла собой живую цепь из людей. Начиналась она на ступеньках хлебного магазина, который располагался на первом этаже двух­этажного домишки. Ступеньки лесенки к зданию «Народные промыслы» как раз находятся на том месте, где когда-то был хлебный магазин. Очередь иногда своим хвостом загибалась

445

за угол кинотеатра «Палас» и заканчивалась в Комсомоль­ском переулке за кинокассами.

Чернильным карандашом писался номер на ладони руки. И люди стояли часами в очередях и, от нечего делать, сплетничали друг про друга. Власть особо не лаяли, опасались. Но вспоминали предреволюционное и предвоенное время — период продуктового изобилия.

И еще об очереди. Очередь — неотъемлемый атрибут нашей тогдашней жизни. Этакая змея, длиной метров сто, где один гражданин «самой свободной страны в мире» стоит в затылок другому, пронумерованный чернильным карандашом, чтобы купить один батон белого хлеба, или два килограмма воблы, или три десятка яиц, или пять метров

446

тюля... Детей не нумеровали, поэтому можно было подойти к взрослому человеку и предложить свои услуги: «Тетя, я могу рядом с вами встать в очередь, и вы на меня получите еще три десятка яиц. А мне за это заплатите рубль».

Продавщицы, конечно, знали в лицо и меня, и мою мать, но они отпускали, осчастливливали тетку двойной нормой яиц.

Яйца паковались в большие плоские ящики из сосновых десятимиллиметровых дощечек и перекладывались специальной древесной стружкой. Торговлю ими устраивали с «черного», подсобного входа в магазин «Чай—Кофе» (мы его звали «чайкофейный магазин»). Очередь покупателей забивала весь двор и вылезала на Звездинку почти до самой лудильной мастерской. Как правило, в подсобку магазина и рядом с «черным» ходом разгружалась одна грузовая машина ГАЗ-51, привезшая дефицит.

Птицефабрики тогда еще не были оснащены холодильными камерами, и бывали случаи, когда яйца, привезенные из семеновского колхоза, оказывались с запашком. Десяток яиц стоил в те годы семь рублей, а отмытые от помета — девять. Как в анекдоте: «Советским курам либо план выполнять, либо зад подтирать»...

Торговля начиналась с девяти утра и шла до позднего вечера. В течение дня я мог заработать рублей пять. Конечно, в такой день в школу я не ходил — а зачем туда ходить, когда подвернулся день подработки.

Сухую воблу также привозили в грузовике, в кузове, наполненном «с верхом» рогожными мешками.

Что такое рогожа? Это грубая плетеная ткань из лыка.  А лыко — волокна, находящиеся под корой липы. В северных деревнях Горьковской области лыко «драли», вымачивали в реке или озере и плели рогожные циновки. Эти циновки стелили под бурты свеклы, морковки, картошки во время уборки урожая. А также из лыка делали мешки.

447

Приходится объяснять, что такое лыко и рогожа — молодое поколение читателей об этом, я думаю, и понятия не имеет.

С воблой процедура все та же: в одни руки отпускали не более двух килограммов сушеной рыбешки. Как говорили мы, пацаны: «За чайкофейным торгуют воблой — в драку-собаку». И мы шли зарабатывать рубли на мороженое.

Был случай, когда я с матерью стоял в очереди за воблой и слушал байки. Рассказывали, что когда-то, до революции, воблой торговали на всех рынках города, и стоила она столько же, сколько пареная репа.

К нам подошел старый человек с очень большой бородой, в черном кителе и черной фуражке-сталинке на голове. Он встал рядом с нами, желая купить без очереди пару килограммов воблешки, стоять три часа в толпе жаждущих «деликатеса» у него просто не было сил.

Вдруг толпа-очередь загалдела:

— Евреи опять обманывают!

— Вы бы, жиды, вот так же на фронт шли, без очереди, — гавкала рядом какая-то баба.

Тетя Маня (то есть моя мама) «завелась»:

— Ой ты, фоня-хроп (на русский этого и не переведешь!), как ты смеешь говорить такое старому человеку, у которого пятеро сыновей погибли на фронте?! Он с больной старой женой сейчас живет здесь недалеко, на Дзержинской. Постыдилась бы, хозерша!

— Знаем мы вас, — не унималась баба, — вам, жидам, только бы обдурить простого русского человека!

Вдруг из очереди вышел мужик в кителе защитного цвета. На его груди блестело множество орденов и медалей, особенно выделялся орден Боевого Красного Знамени.

Бывший фронтовик подошел к старику-еврею и вежливо сказал:

— Шимон Шлемович, идемте вместе к продавщице, и она вам без очереди продаст воблу. Я всю жизнь на Решетниковской жил. Вместе с вашим старшим, Лазарем, в один день призывался, летом сорок первого.

448

Обернулся к тетке и крепко на нее прицыкнул:

— А ты, дура деревенская, заглохни! Сколько вас сейчас, при Никите, в город понаехало, дал он вам волю! Не хотите, лодыри, в колхозах работать, красивой городской жизни пожелали, а вести себя по-людски не научились! Харя деревенская ты, сука ты мерзкая, тьфу!          

— А ты, тетя Маня, — обратился бывший фронтовик к моей матери, — должна твердо внушить всем: таких людей, как Шимон Грейс, в очереди обижать нельзя. Грех это!

Бывший фронтовик повел униженого старого еврея в начало очереди, где восторжествовала справедливость: отец пятерых погибших на фронте сыновей без очереди купил два килограмма воблы... И, медленно передвигая ногами, потащился вниз по Звездинке в направлении своей трущобной комнаты.

Вскоре из-за спины продавщицы Маши из подсобки появляется разукрашенный участковый мусор Терехов. В левой

449

руке он держит свою офицерско-милицейскую кожаную сумку. Видно, что сумка «под завязку» полна воблой, просоленные хвостики выглядывают наружу. Рожа у Терехова красная, потная от возбуждения. Видно, что ему уже обо всем нашептали.

Терехов подходит к деревенской бабе и начинает политическую пропагандистскую пятиминутку:

— Товарищ, вы же советская гражданка! Почему вы так грубо обошлись с пожилым человеком, которого знает весь город: у него пятеро сыновей погибли на фронтах Великой Отечественной войны? Евреи, знаете, бывают разные: есть сионисты — они в государстве Израиле живут, а есть простые евреи — рабочие, они всегда были угнетаемы, как и мы, русские. Такие евреи здесь у нас живут, их нельзя оскорблять, они из рабочих.

Терехов повышает голос:

— Мы — интернационалистами должны быть... У меня сколько друзей еще в Испании воевало, а уж потом на Финской и Отечественной... Неприлично так, гражданочка!

— А меня, простую деревенскую женщину, лаять можно, товарищ милиционер? — не тушуется баба. — Вон тот-то вояка, этот, с орденом, он почему меня-то сукой мерзкой обозвал-то? Что, яму можно?

— Гражданочка! Фронтовики женщин нецензурной бранью не ругают! И вообще, не перебивайте меня, пожалуйста, я высказываю, что наша партия об интернационализме говорит и о евреях. И вообще, если вы так себя непристойно будете вести, я протокол буду вынужден составить и по начальству передать...

Очередь-толпа зашушукалась: одни поносили евреев, другие были на стороне Терехова и фронтовика, третьи просто скалились, получая удовольствие от склоки.

Торговля в «драку-собаку» во дворе чайкофейного магазина  всегда шла до позднего вечера. После продажи совет­ской дефицитной жрачки задний двор пустел на две-три недели, потом опять все начиналось по новой, но уже с другим товаром.

450

Однажды, стоя в одной из очередей, моя мама познакомилась, повстречала дядю Вака. Дядя Вак на время будет другом нашей семьи.

Но в детстве два долгих лета и две зимы будут насыщены общением с уже немолодым отцом пятерых детей. Его семья жила в глубине домов на Звездинке, ближе к Студеной. Он был вдовец, а его старший сын Абрам погиб на фронте...

Осенью к нам домой прибежала взволнованная и очень испуганная тетя Женя Пак. Она говорила дяде Ваку и маме:

— В Израиле — война. Что этот дикий арабский мир от евреев хочет?

— А что хочет Хрущ-лысый? Что ему, Петлюре, евреи сделали? Он хочет через Египет послать сто тысяч советских войск к нам, в Израиль.

— Мой Сеня сейчас в армии служит, так его на парашюте в Венгрию выбросили. Могут из Венгрии на Синай.

— Ой, нашим в Израиле может очень достаться!

Я слушал тетю Женю и никак не мог понять: кто же они такие — «наши»?  Потом я узнал, что брат мой мамы —Натан Гринберг — жил на две страны, как я сейчас...

451

ТЕТРАДЬ ШЕСТНАДЦАТАЯ  

 

28 апреля 2003 года.

Полдень. Пишу.

Ровно через месяц полечу в Россию...

Уже Нижний Новгород для меня — Россия...

Как это случилось? Когда-то я и Нижний (Горький) были единым целым... Сегодня все, что связано с этим городом, у меня ассоциируется со словом «Россия», то есть за­граница, как Франция, Турция, Англия...

Так распорядились Небеса.

452

 

Позвонила Нана — служащая компании «Трансаэро». Слышу из телефонной трубку:

— Леонид, вы три дня назад за билет на рейс в Москву, расплатились четырьмя стодолларовыми купюрами. Через три дня банк дал справку, что одна из купюр — фальшивая. Вы должны заплатить еще сто долларов за билет, который у вас уже на руках. В Тель-Авив ехать не обязательно. Через любое отделение любого банка Израиля вы можете внести деньги на счет «Трансаэро». Спасибо...

Известие, что и говорить, очень неприятное, заставившеее ныть душу. Что делать? Придется уплатить еще сто долларов... Но на всю оставшуюся жизнь сделаю для себя правилом — не привозить в Израиль полученные в России деньги: пенсию ли, подарок ли, долг ли, зарплату. Всегда есть риск спутать эти купюры со своими, а чужие деньги могут оказаться «самопальными».

Увы, Россия не из последних стран в этом бизнесе — здесь производится большое число «домодельных» долларов. Причем ребятки научились работать с использованием суперсовременных технологий, так что фальшивые купюры определить можно только путем профессиональной экспертизы.

Неприятное ощущение сменяется интересом. В голову приходят мысли: «Если бы они только деньги подделывали... Как же умеют фальшивить люди! Как можно отличить лицемерие от искренности?»

Сколько раз в жизни я терпел фальшь от самых, казалось бы, близких людей! Как сильно они могли плевать мне в душу. Я-то для них делал только добро...

Есть люди настолько тонко фальшивящие, что определить их неискренность, ханжество можно только по прошествии длительного времени, уже сделав им множество добрых дел. Мне в лицо они говорили: «Ты — праведник! Таких, как ты, должно быть побольше. Какое счастье, что я знаком с тобою лично!» А «за глаза», в других ситуациях поносили, оговаривали меня. А

453

врут они легко, как говорится, плюй им в глаза, а они — Б-жья роса.

Как говорили мудрецы, «есть люди, которым дай волю — они самого Г-спода обманут».

Нет худа без добра. Потерял сто долларов, но получил возможность поразмышлять. Сравнивая материальную потерю с духовными переживаниями, прихожу к заключению, что духовное и материальное вытекают одно из другого.

Да-а, а денежки я все же потерял... К сожалению, многие люди также потеряны мною в исторической пыли на моей дороге жизни.

Денег не жалко. О людях — сожалею... Что-то не удержало их от падения. В первую очередь, наверное, зависть и жадность. А может, гордыня? Кто знает? Наверное, только Он.

Но бывает, что потерянные люди возвращаются. Через какое-то время возобновляется общение, но с каким-то досадным осадком.

 

Продолжаю писать уже о другом...

Мой комментарий к пятому выпуску сборника «Евреи Нижнего Новгорода», изданного в 1999 году.

На странице 12 напечатано: «10) Сормово, руководитель — Элиезер бен-Йосеф Гельман (уроженец Городка).»

Лазарь Иосифович Гельман, проживший в Сормове более пятидесяти лет и много лет проработавший мастером на заводе «Красное Сормово», — двоюродный брат моего отца, Арона Израилевича Грузмана. Его мама Ида (в местной версии Иня) родилась и вышла замуж в местечке Городок, была сестрой моего дедушки Израиля Грузмана.

И родился Лазарь Гельман в городишке (еврейском местечке) Городок, в Каменец-Подольской губернии, на Украине, в 1908 году.

В еврейском местечке Городок проживало очень много евреев с фамилиями Шихтер, Грузман, Гельман... В 1926 году в местечке было 1145 евреев. Шихтеры были коганим*.

454

В Нижний Новгород Лазарь Гельман приехал в 1933 году. Его в русский город прихватил с собой Арон Грузман, так как, работая в железнодорожных мастерских на прежнем месте жительства, Лазарь наделал браку в работе, и его долж­ны были судить как вредителя. С помощью Арона Грузмана он бежал из местечка, спасаясь от преследования Советской власти.

Вскоре в Нижний к Лазарю приехала его родная сестра Сара с мужем Иосифом Шихтером. А чуть позже, к Иосифу Шихтеру в Нижний приедет из подмосковных Люберцев его двоюродный брат Дов-Берл береб Шахна Шихтер (Борис Михайлович).

Борис Михайлович Шихтер был  в Нижнем одним из наиболее образованных еврейских чтецов Торы (Баал Криа). Традиционное еврейское начальное образование Дов-Бер Шихтер получил в родном местечке Городок, в доме одного из раввинов Грузманов. В сентябре 1990 года он читал Тору на Йом-Кипур в неофициальной синагоге на улице Свердлова.

Дов-Бер Шихтер умер в городе Горьком, уже имея разрешение на выезд в Израиль, и похоронен на кладбище Вязовка. Великий, праведный еврей!

Лазарь Иосифович Гельман умер в апреле 1987 года и похоронен на кладбище Марьина Роща.

В Сормове в шестидесятые годы Лазарь Гельман часть собственного дома отдал под неофициальную синагогу. Руководил общиной Зелек Афремов. Очень благородный еврей! Он одно время работал фотографом. Как полагалось в советском обществе, за левые работы провел полтора года в местах, не столь отдаленных. А выявил его «левак» особый комсомоль­ский отряд по выявлению калымщиков, куда входил Роман — комсомолец, студент госуниверситета имени Лобачевского и, конечно, еврей. Так что вместо

455

помощи еврею от еврея был только вред, коверкающий судьбу.

В хрущевские времена с евреями, сохранявшими веру отцов, обходились очень просто: за каждым можно было найти какой-либо «хвост», за что легко было снять с работы или даже посадить. Еврей должен был быть передовым проводником идей атеизма, иначе ему приходилось несладко.

После того, как Зелека Афремова посадили, сор­мов­ский миньян распался. После отсидки Зелек Афремов стал посещать неофициальную синагогу на улице Гордеевской, 12. Лазарь Гельман присоединился к нему, и до восьмидесятых годов они молились в синагоге на Гор­деевской, во главе которой стояли Берл Крайтман и Мордхэ Рабинович. Со вре-

456

менем старики-евреи гордеевской синагоги почти все вымерли. Оставшиеся праведники-старички перекочевали в синагогу на Приокскую, 29/3, принеся с собой свитки и арон-койдеш.

Главой молящихся избрали Зелека бреб Офуэла га-Леви Афремова. Он возглавлял эту общину до 1985 года. Умер Зелек в 1987 году. Похоронен на кладбище «Красная Эт­на». К счастью, у меня есть его фотография.

 

26 ноября 2003 года. В издательстве «ЛИРА» утвердил обложку к первому сборнику «Еврейских тетрадей». Еще немного — и увидит свет моя первая книга.

Пацанята-израильтяне в парке под моими окнами жгут какой-то очень духовитый костер, и неприятная гарь от костра заносится ветром в мою комнату. Чертыхаясь, закрываю окно.

Недолго мальчишкам вот так на приволье играть. Еще немного — и начнется израильская зима, сезон дождей.

 

Вспоминаю...

В день 26 ноября 1956 года моя старшая сестра Фая вернулась из роддома. Новорожденного Мишку Рискина на руках несла его бабушка Рива. Вторая бабушка — баба Маня — где-то ходила по городу с дядей Ваком. Дома был только я. Лежал я на большой кровати, с температурой выше сорока градусов, уже отекший... Фая тут же всполошилась и вызвала «Скорую помощь». Приехавший медперсонал «Скорой помощи» стал обычным автомобильным насосом тут же распрыскивать по всей квартире раствор хлорки.

Меня отправили в больницу одного с диагнозом «острая дизентерия». Первые сутки пролежал на койке в полуобморочном состоянии, помнятся только команды медсестры, приходившей делать уколы:

— Леня, повернись на живот. Приспусти трусики. Будет немножко больно, но ты же смелый мальчик!

457

К боли я привык давно. Кровоподтеки, ссадины, ушибы, порезы были постоянными спутниками моей жизни. Укус-укол комарика-шприца не вызывал никаких болевых ощущений. Подумаешь, пустяк!

На следующий день, лежа на койке, я услышал стук в окно. Повернув голову, увидел лица матери и дяди Вака. Они что-то кричали, размахивая руками. Подойти к окну я не мог — не было сил встать с койки...

Окно уже было расписано тонкими серебристыми ледяными узорами. В то время в России конец ноября был морозным, зимним временем года. В двадцатых числах ноября начинал работать каток стадиона «Динамо». Каждый вечер, кроме понедельника, проводилось мероприятие — массовое катание на коньках.

Но мне было не до коньков — я серьезно болел. В четырехместной палате я лежал по соседству с женщинами.

Мне доставляло огромное удовольствие наблюдать за работой женщин, которые, сидя на койках, вышивали на белых полотняных лоскутах материи узоры цветными нитками — мулине. Место вышивки на лоскуте натягивалось при помощи пяльцев — двух небольших деревянных обручей, входящих один в другой. Они зажимали и натягивали ткань, на которой был нарисован эскиз для вышивки. В основном, это были букеты цветов. Рукодельницы  трудились часами, творили вышивки, украшавшие нищенский быт простых людей.

Ремесло вышивальщицы было в некоторых деревнях Горьковской области народным промыслом. На горьковских рынках иногда продавались полотенца, салфетки, подзоры, занавески, вышитые деревенскими мастерицами, простыми русскими женщинами.

 

Потянулись долгие, томительные дни лечения... Одной из противнейших процедур было выведение глистов из моего тощего тела. Паразиты просто высасывали меня изнутри, а лечили тогда «кишкой». Я, сине-бледный, ху-

458

дой, давясь, со слезами на глазах заглатывал резиновый шланг-«кишку» до определенной метки, где-то более метра. Конец кишки врач соединяла через штуцер со шлангом от кислородной подушки. Отпуская зажим, она вгоняла под давлением в мой желудок чистый кислород. Кислород раздувал меня изнутри, и, когда становилось очень больно, я говорил врачу: «Хватит, болит». Введение кислорода на какое-то время прекращалось. Потом следовал вопрос: «Что? Прошли боли в животе?», врач щупала рукой живот, и экзекуция продолжалась. В течение двух часов кислород из подушки перегонялся в меня. Убийственный для паразитов газ из меня потихонечку выходил, растворяясь в окружающем воздухе. А на следующий день дохлые паразиты, долгое время сосавшие мои жизненные соки, уже кормили червей в выгребной яме сортира. Унитазов тогда в той больнице не было. К зданию лечебного барака был пристроен утепленный сортир с выгребной ямой, и все, даже дети, пользовались им.

Прошу прощения у читателя за неаппетитные подробности, больше про паразитов (внутренних) писать не буду.

От нечего делать я помогал санитаркам топить печи, которых в бараке было десять. Топки печей были расположены в коридоре корпуса. Сами же обогревающие колена-дымоходы были выложены в стандартных больничных палатах. «Заразные бараки» (так в народе называли инфекционную больницу) были построены еще до революции.

Болезни — печальный символ времен революции, Гражданской войны, разрухи: тиф, холера, дизентерия, малярия (по-народному, лихоманка) — лечились на окраине Нижнего Новгорода, за высоким тесовым забором, недалеко от Крестовоздвиженского монастыря, их разделяло небольшое картофельное поле. Недалеко было и Бугровское кладбище.

Территория «заразных бараков» — почерневшие от времени тесовые обшивки стен, построек, завалинок, штакет-

459

ника, вековые липы — была свидетелем многих мученических смертей от голода, вшей, скученного проживания, отсутствия личной гигиены, российской бедности... Множество нижегородцев в начале двадцатого века перед тем, как расстаться с жизнью, основательно помучались на казенных койках этого особого лечебного учреждения.

Микроорганизмы живучи. В середине пятидесятых годов с диагнозами тиф, паратиф, дизентерия, желтуха в «заразных бараках» перебывало значительное число больных обитателей нижегородских трущобных подвалов, жилых бараков, сталинских коммуналок, общежитий... В среде обездоленных, полунищих людей зараза чувствовала себя уверенно.

Итак, после утренних уколов и завтрака я начинал растапливать печки. Санитарки мне не мешали, они только по-доброму приговаривали: «Лёнечка, оставайся в нашем бараке! Будешь у нас истопником. Мы тебя и обмоем, и обстираем, и накормим... Школа тут недалеко, на площади Лядова, туда будешь ходить учиться. Смотри, как у тебя все быстро и ловко получается!»

Еще с вечера я готовился к топке, что должен был делать на следующий день. В каждую печку нужно было положить несколько сосновых поленьев на просушку. Также с вечера я сдирал с березовых поленьев  бересту на растопку. Промороженная береста приятно пахла горьковатым запахом некогда живого дерева. К утру кора подсыхала.

На под топки вначале клалась береста, а на нее — сосновая лучина, которую я нащипал накануне. Потом одно сосновое полешко клалось вдоль топки, второе — чуть наискосок на первое, и еще парочка смолянистых полешек — на второе. Межполенное пространство опять заполнялось берестой и лучиной. Вначале я поджигал бересту, она скручивалась в горящий свиток, от нее занималась лучина, а за ней — подсушенные сосновые полешки. Я закрывал дверку топки, открывал дверку поддувала и шел растапливать следующую печку. Затопив десятую печку, возвращался к первой. Там


426-443    444-459    460-477


Пятница, 29.03.2024, 10:13
Приветствую Вас Гость


Наш опрос
Оцените мой сайт
Всего ответов: 67
Друзья сайта
  • Официальный блог
  • Сообщество uCoz
  • FAQ по системе
  • Инструкции для uCoz
  • Статистика

    Онлайн всего: 1
    Гостей: 1
    Пользователей: 0