61-73

С Ниной Панкратьевной я подружился как-то особо. Она во мне что-то почувствовала, и частенько мы разговаривали друг с другом «глазами» и «с глазу на глаз». Я понимал ее с первого взгляда.

Наступило лето 1963 года. В конце июня в составе юношеской сборной областного совета спортивного общества «Динамо» по стрельбе я на целую неделю уехал в город Петрозаводск, где проходили соревнования на первенство Российского общества «Динамо» среди юношей.

После соревнований наступили дни отпуска для Ивана Артамоновича Климова — нашего тренера. А для меня это было время разгула. Целыми днями, вечерами, переходящими в ночи, я «болтался». В конце концов, меня задержали за кражу печенья, конфет и сигарет из киоска «ГАЗ-ВОДА», который стоял на углу около ограды университета, напротив кинотеатра «Палас». Вовка-Утя, Невыданный и я совершили кражонку под покровом ночки темной...

Незримая медаль «За кражу» засверкала на моей груди.

Вскоре к ней прибавилась вторая незримая медаль — «За вытрезвитель».

С двумя «наградами» первого сентября 1963 года я пришел учиться в десятый класс четвертой школы города Горького. Я был «героем-челюскинцем», а может быть, даже «космонавтом».

С пятнадцатого по двадцатое сентября я провел пять суток во второй камере ОКПЗ УООП Горьковской области, осужденный народным судьей Александром Орловым.

Пять суток я отбывал не в тюрьме, где было для «декабристов» особое отделение, а в камере, где содержались подследственные. Медаль «За мелкое хулиганство» незримо сверкала на груди Лени Грузмана.

Сразу после отсидки я пришел в школу. А там началось...

В советской школе в десятом классе учится ученик, отмеченный аж тремя «медалями»: «За кражу», «За медвытрезвитель», «За мелкое хулиганство»...

Вскоре я предстал перед директором школы Вениамином Евлампиевичем Федоровским, завучем Израилем Аро-

62

новичем Фогельсоном, завучем Василием Петровичем Самоненко, а также классной руководительницей Ниной Панкратьевной Ломакиной. «Верховный» педсовет школы вырабатывал стратегию поведения на административной комиссии по делам несовершеннолетних при Советском райисполкоме города Горького...

Через три дня было назначено разбирательство моего личного дела. И, как должно было быть, Израиль Аронович Фогельсон высказал свою точку зрения: он может присутствовать на заседании комиссии, если школа уполномочит его выдвинуть ходатайство о направлении Лени Грузмана в детскую воспитательную колонию. Если же этого ученика хотят оставить в школе, то пусть с этим ходатайством в райисполком идет Нина Панкратьевна.

Вениамин Евлампиевич и Василий Петрович определили Нину Панкратьевну в мои поручители, уполномочив ее присутствовать на заседании комиссии и просить, чтобы меня в колонию не отправляли.

 

В июне 1970 года, выпивая с Василием Петровичем Самоненко (он к тому времени стал директором школы) на вечере, посвященном пятилетию окончания школы, я услышал от него неожиданное. Смеясь, Василий Петрович рассказал, что в предвоенные годы, живя на Украине, он тоже воровал, как воровали очень многие парни того времени. И, улыбаясь, добавил: «Я жизнь учил не по учебникам»...

В конце февраля прошлого, 2004 года мне позвонил Израиль Аронович Фогельсон (он живет в городе Бейт-Шемеше, недалеко от Иерусалима) и с волнением в голосе сказал:

— Леня, прочитал твою первую книгу. Знаю, что уже вышла вторая. Очень хочу и ее прочитать! Первая книга мне очень понравилась, но это мое субъективное мнение — я из тех мест. Есть литературные и справочные ошибочки, но, в общем, все хорошо. Я-то помню тебя еще с времен, давным-давно ушедших. Ты молодец! Пиши-пиши...

Пишу...

63

 

В девять часов утра в кабинете заведующего районным отделом образования Владимировой (запомнилась фамилия!) началось заседание комиссии.

«Прокурором-обвинителем» на комиссии была старший оперуполномоченный по делам несовершеннолетних районного отдела Управления охраны общественного порядка — капитан милиции Маргарита Николаевна Журавлева (вечная ей память). Знала она про меня все, что знали все, и то, чего многие не знали или уже забыли. В серой каракулевой кубанке на голове, в которой ходила и летом, с глубоким рваным шрамом на всю левую щеку и подбородок, в милицейской гимнастерке, подпоясанной широким кожаным ремнем с пятиконечной звездой на бляхе, из-под милицейской юбки выглядывают ноги «колесом» в грубых туфлях, вся насквозь прокуренная — она очень была похожа на атамана Маруську. Мы, мальчишки, между собой звали ее «Рваная скула».

«Рваная скула» начала свое жесткое выступление против меня с перечислением всех моих проступков, характеризуя меня как юнца, недостойного жить в обществе. А закончила она свое выступление словами:

— Леню Грузмана, несмотря на то, что ему уже семнадцать лет, необходимо определить в детскую воспитательную колонию в селе Оранки. Там уже побывали его друзья, известные членам комиссии: Гена Керзаков, Лева-Груня, Валера-Гном, Гагарин-маленький. Там он будет, как у себя дома. Как раз до восемнадцати лет побудет в специальном воспитательном учреждении. А уж после восемнадцати лет, наверное, будет у него новое место в других учреждениях... Друг у него — сосед Венка—Черный — в отцы ему годится, почти всю жизнь провел в заключении. Есть с кого пример брать...

Во время выступления «Рваной скулы» к столу, за которым восседала Владимировой, войдя в кабинет через боковую дверь, подсел лощеный партийный деятель из «верхушки» района. Он присоединился к числу слушате-

64

лей Журавлевой, которая была «крестной» многих пацанов, в детские годы обряженных в «кухлянки» (ватные стеганые телогрейки) и кирзовые сапоги в детских колониях — образ жизни в колониях был очень далек от описанного в книге «Педагогическая поэма» великого советского педагога Антона Макаренко.

После свирепой речи-обвинения «Рваной скулы» в мою защиту выступила Нина Панкратьевна. Сердито глядя на синюю милицейскую гимнастерку с погонами капитана, подпоясанную ремнем довоенного образца, Нина Панкратьевна сказала:

— Все мальчишки и девчонки, которых вы, Маргарита Николаевна, отправили в воспитательную колонию, после вашего вмешательства в их судьбы попали в настоящую тюрьму. У вас нет ничего доброго в душе. Вы ломаете детские судьбы. Я не знаю, где и как вы воевали в годы войны — но вы жестоки!

Как можно десятиклассника направлять в колонию, где есть только школа-восьмилетка? Вы же нарушаете его конституционное право на образование! И вообще... Если прокуратура не передает дело в народный суд ввиду мелочности кражи, а за мелкое хулиганство он пять суток уже отбыл, то, наверное, Леню Грузмана хватит наказывать! Я как классный руководитель, как педагог уверена: он намного лучше и способнее многих моих учеников, и отправлять его в Оранки — это преступление с нашей стороны. Нельзя ломать детские судьбы!

Заведующая РОНО Владимирова обратилась ко мне:

— Леня, пообещай, пожалуйста, нам, что ты будешь себя хорошо вести и будешь хорошо учиться!

Я, сделав покаянную гримасу, произнес:

— Конечно, я ничего плохого больше совершать не буду. И учиться буду.

Партийный руководитель, поправив галстук на шее, ехидно произнес:

— Вот ты какой сейчас смирный и хороший! А не обманешь ли ты нас? Может, ты просто сейчас хочешь уйти от

65

наказания? Денек-другой пройдет — и опять будешь шпанить... А может, ты вчера вечером уже что-то натворил?

Я исподлобья посмотрел на партийца и произнес сквозь зубы:

— Перерос я «Оранки». Я там сразу в «бугры» попадаю... Много слез там будет после моего приезда... Лучше подождать еще немного времени. Или в армию я уйду, или... Уже многие наши ребята по первому сроку отмотали и вернулись... Керзачонок пришел — хочет куда-то в Сибирь на заработки ехать, а то опять посадят... Дайте доучиться в школе! В школе — я хороший, смирный.

Владимирова и партиец о чем-то перешепнулись. Потом партиец обратился к Нине Панкратьевне:

— Вы — его классный руководитель, товарищ Ломакина. Поэтому мы просим вас написать письменное обязательство в том, что будете постоянно контролирововать вашего ученика Леонида Грузмана и что берете его на поруки.

Капитан Журавлева подзюзюкнула:

— Как только теперь этот Леня Грузман к нам в милицию попадет, мы тут же будем вас вызывать в райотдел...

Подзюзюкивание «Рваной скулы» оказалось пророческим...

Времечко пошло... Месяц пролетел...

Наши десятые классы в тот год учились во вторую смену. Вечером после школьных занятий с одноклассниками Володей Евсиковым, Юликом Богдановым, Борей Мишиным мы вышли «прошвырнуться» на Свердловку. На улице Ульянова, рядом с аркой, которая находится возле нынешнего факультета международных отношений Нижегородского университета, из проходного двора на тротуар выбрел, шатаясь и запинаясь, в стельку пьяный народный дружинник Горохов.

В те времена он был очень известной личностью на Свердловке. То, прячась на заднем сиденье автобусов, он помогал операм из спец­управления ловить карманников, то, нацепив голубую повязку с надписью «Народный дружинник», составлял свиту мусоров, ходил по Свердловке и наводил порядок, таская наших парней в

66

пикет, который находился в помещении сегодняшнего магазина «Рибок».

Это милицейское заведение всегда было забито задержанными, которых отвозили в райотдел на сине-желтых милицейских мотоциклах. По решению XXII съезда партии милиция получила техническое обеспечение: мотоциклы М-72 с коляской. И носились мусора, ревя моторами, по улицам города.

Частенько конвоиром на заднем сиденье бывал Горохов.

Эти сцены выглядели примерно так:

Сержант-водитель крутит ручку «газа» до отказа. Горохов с заднего сиденья держит за шиворот дебошира, которого запихнули в коляску. Второй сержант сидит на дебошире и держит его руки. Эта «пирамида» на трех колесах, ревя мотором, мчится по Свердловке в сторону Воробьевки. Сцена и смешная, и досадная.

И вдруг Горохов сам, пьян-пьянехонек, шарахнулся на меня. Сделал «набаш» в мой подбородок своей пьяной башкой. Прорычал: «Мы тебя все равно посадим!»

К семнадцати годам жизни теория «как вести себя в потасовках» была уже отработана у меня до автоматизма. Бросив на тротуар свою коричневую папку с учебниками и те­традями, я влепил тыльной стороной кулака «протяг» в челюсть Горохову. Пьяный дружинник отлетел к стене здания, отрикошетил и опять полетел на меня, тараня пьяной башкой.

У меня опять автоматически сработал один из приемов самообороны, и Горохов уже валялся «вверхкопытно» на тротуаре, на углу улицы Ульянова и площади Минина.

Тут же вокруг нас стала собираться толпа зевак, образуя круг для просмотра «бесплатного кино».

Но очень быстро из толпы вышло четверо шикарно одетых мужиков: серые каракулевые папахи, пальто с шалевыми воротниками также серого каракуля, белые шерстяные кашне.

67

Эти мужики насели на мои руки, один сзади схватил за подбородок, заломил голову назад. Самый вальяжный из группы, достав из кармана «красную книжечку», сунул ее к моим глазам и сказал:

— Мы, работники горкома партии, задержавшие тебя, обязаны доставить хулигана в райотдел милиции. Наша Коммунистическая партия дала задание каждому члену партии не проходить мимо случаев, позорящих наш социалистический строй. Лучше не сопротивляйся, следуй за нами, мы выполняем свой партийный долг!

Опешив от неожиданной потасовки и ее последствий, мои друзья-одноклассники, недоуменно смотревшие на происходящее, пошли рядом с «конвоирами», пытаясь уговорить их отпустить меня.

В данном инциденте был и элемент удачи: Горохова не забрали вместе со мной. Патриоты-партийцы повели в райотдел только меня одного. Забияка-потерпевший подался вверх по улице Ульянова.

Пройдя «под конвоем» через всю Свердловку, я предстал перед дежурным районного отдела управления общественного порядка — капитаном Михульским.

 Глядя на меня и злобно-хитро улыбаясь, дежурный произнес:

— Ну что, Леня Грузман, опять у нас? Каждый день я твоих дружков отправляю туда...

Он махнул рукой в сторону Арзамасского шоссе и обратился к патриотам:

— Товарищи, большое вам спасибо за то, что задержали Грузмана. Он в нашем райотделе известная личность. Он — «верхушка» у местной шпаны. А где потерпевший? Кого он избил?

Холеные мордочки партийцев скривились.

— Мальчика, мальчика несовершеннолетнего он, этот Грузман, избивал, — смущенно заговорил один партиец.

Другой вторил:

— Да, да, мы видели: он бил маленького мальчика.

68

Капитан Михульский завертел головой, покрытой милицейской шапкой, бросил злой взгляд на меня, потом на патриотов-партийцев:

— Так как же так? Этот, избивавший, здесь, а избитого нет! Что же мне теперь с этим хулиганом делать прикажете, товарищи? Давайте, пишите заявление на имя начальника райотдела. Подробненько подчеркните жестокость, с какой этот изверг избивал маленького несовершеннолетнего мальчика.

Михульский повернулся ко мне и рявкнул:

— А ты, Леня, давай пиши объяснение — как и что было!

— Я никого не бил и ничего писать не буду. А эти благородные дяденьки меня задержали по ошибке. Там два мужика пьяных подрались, а я мимо проходил, остановился поглядеть. Случайно под руку попался вот им, товарищам членам партии. Они меня схватили, совершили патриотический поступок для отчетности — что они, мол, герои, хулигана обезвредили.

«Герои» переглянулись. Один из них стал писать что-то на листе бумаги. Остальные ожидали, чтобы поставить свои подписи в конце заявления.

Покрасневший Михульский вдруг вызвал помощника и дал ему указание, чтобы меня определили в «клоповник» (сейчас эти спецпомещения называются «обезьянниками»).

После традиционного «шмона» я оказался на знакомых топчанах-лавках, на которых уже сидела тройка задержанных. Вечер только начинался, как правило, «клоповник» набивался правонарушителями только к утру...

Один крепко пьяный мужик колотил в дверь «клоповника» и орал, чтобы пришел дежурный депутат райисполкома и его выслушал.

Дежурный на «вахте» сержант громко отвечал через дверь:

— Я тебе сейчас, козел, покажу дежурного депутата! Заглохни... Слышишь, гад? Заглохни!

Мужик во хмелю ничего не слушал и продолжал колотить в дверь и кричать.

Сержант-вахтер не выдержал. Открыл дверь соседней малой половины «клоповника» и дверь нашей большой.

69

Схватил за грудки «правдолюбца», перетащил его в соседнюю более темную спецкомнату, а нас быстро закрыл на засов...

Сержант тут же начал преподавать «правдолюбцу» ментовскую правду:

— Когда нет свидетелей, мент всегда прав!

Были слышны буцканье, матерщина, вы­крики, хрип...

Через пару минут сержант-вахтер задвинул засов соседней двери «клоповника»... За стенкой воцарилась тишина. Видно, правдолюбец трезвел...

Я ходил по «клоповнику», ожидая своей участи. Где-то через час помощник дежурного отодвинул засов и вызвал меня к Михульскому.

Когда я вошел в дежурную часть, то увидел, что в центре комнаты перед Михульским, опустив голову, стояла Нина Панкратьевна...

Она молча слушала нападки мусора в капитанских погонах. После того, как он окончил говорить, Нина Панкратьевна написала обязательство в том, что мое поведение будет обсуждено на классном собрании в школе и, взяв мою школьную папку из рук Михульского, сказал мне:

— Леня, пошли отсюда!

Обращаясь к Михульскому, она сказала:

— У меня за долгие годы работы в школе всегда были «трудные» ученики. Но они — дети... Дети из социально неблагополучных семей. А вы к ним сразу применяете какое-то сверхжестокое насилие, причем вы это делаете с каким-то внутренним удовольствием. Это только озлобляет детей!

Михульский что-то пробурчал в ответ...

Мы с Ниной Панкратьевной вышли на Воробьевку и пошли в сторону ее дома. Жила она в коммуналке на улице Воровского.

70

ТЕТРАДЬ ТРЕТЬЯ

  

20 апреля 2004 года, 12.00.

Пишу, сидя за одним из обеденных столов в столовой пятого хирургического отделения областной больницы имени Семашко...

На 21 апреля мне назначена выписка из больницы, в которой я пролежал восемь дней. Нижегородские врачи прочистили-рассекли мой желчевыводящий проток.

После иерусалимского непития — в Нижнем: «За встречу!», «За книги!», «За дружбу!»... Вот и отреагировал организм... Как хорошо, что все это уже осталось только в истории болезни!

Силы быстро возвращаются ко мне. О том, что я в больнице, в Нижнем знают лишь несколько человек. Нина Панкратьевна была одной из немногих, посвященных в тайну. Она звонила мне на мобильник каждый день, переживала за меня, была рада, узнав, что я обойдусь без операции. Все порывалась навестить меня в больнице...

Мысли, мысли. Думаю... Вспоминаю... Вдруг вынужден оторваться от тетрадного листа.

По коридору летят-несутся в реанимационное отделение специальные носилки-каталка. На носилках лежит больной в бессознательном состоянии. На больном восседает молоденький щупленький врач и, обливаясь потом, делает закрытый массаж сердца. Бегущая впереди каталки женщина-врач, медсестры по краям носилок, врач на больном, делающий массаж сердца, бледно-напряженные лица — все говорит о борьбе за человеческую жизнь.

71

Распахиваются металлические двустворчатые двери отделения реанимации — и коляску вгоняют в палату, оборудованную для «оживления» тяжелобольных.

Сцена борьбы за жизнь всех присутствующих в коридоре и столовой ввергает в состояние волнения. Меня начинает «колотить», как «колотит», видимо, и других присутствующих. Все переживают. И я в секунды времени из состояния «думаю и пишу» перескочил в состояние «переживаю». Мне плохо оттого, что плохо всем свидетелям и участникам происходящего — идет схватка за жизнь.

Сострадание и переживание при виде физических мук — это особое эмоциональное состояние, в которое приходят только люди, полностью соответствующие этому слову. Сострадание обитает, в первую очередь, в народах, живущих в цивилизованных странах — и в России особенно. Как-то непроизвольно все: врачи, медсестры, санитарки, больные — в один миг начали переживать за одного неизвестного им мучающегося болью человека.

Я — лишь свидетель напряженной борьбы за жизнь человека. Я не могу ничего для него сделать... Закрываю глаза и просто сижу. Минуты ползут...

Я приподнимаю веки и смотрю в окно. Через оконное стекло видна улица. Почки деревьев набухли, снег уже стаял, на черно-серой поверхности земли появились зеленые побеги травы. Весна проникла в больничное дворовое пространство. Все тянется к обновленной жизни.

Это моя личная весна в моей обновленной жизни. Я пишу очередную еврейскую тетрадь. Я здоров...

 

Пишу и опять вспоминаю встречу с Ниной Панкратьевной Ломакиной, которая произошла у нее дома пару недель назад. Разоткровенничалась со мной дорогая моему сердцу «классная» и рассказала, что всю свою долгую жизнь она хранит в душе чувство большой любви к Илье Быстрицкому.

А повстречалась она с ним в тяжкое для советского народа время — в годы Великой Отечественной войны.

72

Сразу после пединститута получила Нина Панкратьевна направление на работу в среднюю школу поселка Большое Козино Балахнинского района Горьковской области. Ввиду нехватки преподавателей в школах в те годы, она стала учителем географии и физкультуры, а также большой объем так называемой общественно-комсомольской работы навалили на ее юные девичьи плечи.

Первое поколение советских граждан, рожденных после революции 1917 года, было, в основном, искренне предано официальной идеологии первого в мире государства рабочих и крестьян. Идея коммунистического строительства в одной отдельно взятой стране — бывшей Российской империи, а затем распространение идеалов Маркса и Энгельса по Европе и всему миру — вбивалась сталинской пропагандой в сознание бедных, полуголодных, плохо одетых юнцов. Как ни странно, эти идеалы долго жили в сознании наивных людей. Простые люди, в основном, наивны...

А перевалило Нине Панкратьевне в те годы чуток за двадцать лет. Окрыленная высокими идеалами, работала она с утра до позднего-позднего вечера. Проводила уроки-занятия с учениками, выпускала стенгазету, оказывала помощь престарелым людям, чьи сыновья и дочери находились в действующей армии. И, конечно, работы на ферме, в свинарнике, на посевной, на сенокосе — везде приходилось участвовать молодой учительнице-комсомолке.

Лозунг для всего советского народа был тогда простой: «Всё для фронта, всё для победы!»

Недалеко от школы, где работала Нина Панкратьевна, за высоким тесовым забором с контрольно-пропускным пунктом на воротах, располагалась воинская часть. Служили в той части танкисты. Танковые батальоны формировались из военных, побывавших в боях, но в силу каких-то причин оставшихся без боевой техники. Новые танки получали с завода «Красное Сормово» и готовили к боям вместе с экипажами недалеко в лесу, на танкодроме. Уже «понюхавшие пороху» бойцы и офицеры служили в той части, готовясь с новыми силами идти в бой.

73

И однажды вечером, в конце грозного сорок второго года, когда Нина Панкратьевна одна сидела в школьном классе, в дверь легонько постучали. А потом в классную комнату зашел молодой лейтенант из соседней воинской части танкистов.

— Добрый вечер, — произнес лейтенант, обращаясь к незнакомой учительнице. — Меня зовут Илья, фамилия — Быстрицкий. Я — фельдшер танкового батальона, дислоцирующегося по соседству. Политрук поручил мне выпуск «Боевого листка», а карандашей и красок в нашей части нет. Вот я и проявил «солдатскую смекалку», пришел к вам, в школу, просить помощи. Может быть, у вас что-то для нас, воинов Красной Армии, найдется? Да, а как вас звать-величать? Можно ли к вам иногда заглядывать-заходить?

Дружелюбно, весело улыбаясь, отвечала Нина Панкратьевна неожиданному гостю:

— Я — Нина Ломакина, учительница географии, биологии и физкультуры, а также выполняю множество поручений от райкома комсомола. Я дочь крестьянина Панкратия из Большеболдинского района. Поскольку я, товарищ лейтенант, весь день очень занята, то свободна только с десяти вечера до двенадцати ночи... Если сможете в такое позднее время прийти-заглянуть, чаю попить — так, пожалуйста! А насчет карандашей и красок, то я завтра в Горький поеду, где живут мои родители — и оттуда вам все необходимое привезу.

Стоял сконфуженный молодой лейтенант, смотрел на красавицу Нину и лепетал:

— К-когда, когда же я смогу-у к в-вам завтра прийти и поблагодарить за п-помощь...

— Когда-когда... Я же сказала вам, Илья, вы мне на завтра работку подкинули. Утром я должна в город поехать ни свет, ни заря. Сразу после обеда я провожу уроки. А потом... У меня три брата на фронте сейчас. Вообще-то у меня четыре брата и пять сестер. Я каждому брату должна по письму на фронт написать. А еще райком комсомола меня обязал пятерым бойцам письма писать. Это

46-60    61-73    74-89