272-286

Вскоре в кузов к нему залез старшина с синим околышем на фуражке — опер из дивизионного СМЕРШа. Тут же начал допрос, да с пристрастием, с подковырочкой:

— Не ты ли двадцать шесть человек советских воинов перерезал ночью, сонных?

— Кто твои родители, наверное, в Гражданскую войну у белых служили?

— Как это получилось, что все погибли, а ты живой?

— Да вот, — отвечает Володя, — я длинный, в кабине не помещаюсь, не могу там спать. Сделал себе недавно вот такую постельку. Видно, здесь меня не нашли, я и спал себе полночи. Проснулся — увидел, что случилось, какой ужас рядом со мной творился. Никак я сам такого сделать не мог, я честный русский человек. Да и, посудите сами, не один тут человек орудовал, не управиться одному с двадцатью шестью солдатами. А меня Б-г спас, видно, он мне решил жизнь подарить.

— Какой Б-г? Ты что, верующий?! Я тебе, гад, дам — Б-г! Никакой веры тебе у меня нет. Я тебя арестую, доставлю в особый отдел штаба дивизии. Снимай ремень, давай оружие. И то оружие, которым ты товарищей перерезал, и все, что в загашнике прячешь — все отдавай.

Владимир Павлович отдал оперу свой большой складной нож, который был в кармане шинели, и сказал:

273

— Нет на нем следов крови. Я им хлеб режу и другие продукты. Да и туповатый он у меня, нож-то. Дело сделано не моим ножом, а немецким «Золлингеном». Вот той сталью можно так поработать.

Отконвоировали Владимира Павловича в штаб дивизии и еще долгих две недели допрашивали и изучали то дело. Тем временем сбился график доставки снарядов на боевые позиции дивизионной артиллерии.

Потом как-то особистам стало известно, что эта чудовищная резня была делом рук бандеровцев, шатающихся в прифронтовых лесах...

И в то время поверил Владимир Павлович в Абсолютный Промысел Б-жий. Кабы не его кровать-гроб, заодно со всеми шоферами из военной автороты лежать бы ему в братской могиле около Карпатских гор.

А для меня, Лени Грузмана, он, Владимир Павлович стал спасительной судьбой. Он был «стряпчим» в моих делах, учил меня правильно вести себя на допросах, никого не подставляя, никого не впутывая, и самому выворачиваться в своих показаниях, изображать стремление служить строительству социализма.

Когда свалился с моих плеч полугодовой кошмар страха преследования и отделался я только тем, что сделали мне начет в размере половины месячного оклада в пользу государственной казны Вели-

274

кого и Могучего Советского Союза, стал я анализировать последние годы своей жизни.

Всю «грязь» выискивал-вынюхивал в горьковском «Энерготехмонтаже», конечно, народный контролер — Давид Абрамович. Так было заведено в Советском Союзе: если нужно состряпать-сшить какое-нибудь показательно-расхитительно-растратное дело против еврея, то, как правило, следователь, обвинитель, судья, назначенные советской властью именно на этот процесс, тоже были евреями. Можно назвать хирургическими перчатками на руках той власти евреев, используемых против евреев. (А можно — и еще какими-нибудь резиновыми изделиями...)

Подсиживали-подсаживали и не евреев, чтобы не создавать «монополии» евреев на эти преступления. Но почему-то всегда дела, в которых были запутаны евреи, предавались огласке и муссировались средствами массовой информации.

Взять, например, процесс об «аморальном образе жизни» Андрея N. В его компании были и евреи. Прокурор того района, где была расположена квартира, в которой Андрюша играл с компанией в карты, был снят с работы: плохо следил за исполнением советского закона на территории вверенного ему района. Прокурор был евреем по национальности... Так что, бывало, и служителям власти перепадало от «хозяев» — преемников ленинского идеологического наследия.

Разжалованный прокурор-еврей ходил, скулил, жаловался на власть, которой верно и преданно служил много лет и во имя которой свирепствовал на процессах.

Так же свирепствовал и просил максимума наказания для меня Давид Абрамович.

Ох и жизнь же была... Благодаря конфиденциальным беседам с Усановым и полученной от него выучке, я выпутался. И получил опыт, как выпутывать из разных сфабрикованных дел других людей. Усанов раскрыл мне таинства устройства и существования той коммунистической власти,

275

основанной на принципах, сформулированных еще в Древнем Риме: «Разделяй и властвуй».

Вначале — окрыли верноподданного высокой идеей созидания для общества, которое когда-то в будущем тебе отплатит сполна. По прошествии времени убери этого окрыленного идеалиста в самый «темный угол» общества, пусть отдыхает. Можно и... А на его место поставь новый «кусок политического пушечного мяса» — человека, члена общества, пусть исправляет ошибки предшественника и мечтает, что с ним поступят иначе.

И говорил мне Владимир Павлович, что так получилось в его жизни от юношеского возраста — с момента ареста его СМЕРШем по обвинению в убийстве солдат недалеко от линии фронта и до самого почти выхода на пенсию — тащатся за ним тенью дознаватели, старающиеся упрятать его за решетку. Но он научен, видно, «святым духом», ибо адвокаты сталинских призывов все давали подписку в первых отделах своих контор, что своей работой они государственной власти вредить не станут и никого «разваливать-марафетить» дела не научат.

Был в жизни Владимира Павловича случай, когда следователь подложила в его «дело» протоколы допроса свидетелей, которых не вызывали, чьи подписи были подделаны. Это называлось на жаргоне «марафетить». Владимир Павлович, человек уже опытный, этот подлог заметил и тут же написал заявление на имя начальника УВД и на имя прокурора района. И теперь уже пришлось давать показания самой следовательше — с холодной головой, «чистыми» руками и «горячим» сердцем...

— Я много работаю, очень много дел находится в производстве, — «каялась» эта дама, — особенно дел, связанных с должностными преступлениями. Просто некогда отдохнуть, сходить пообедать. Работая над делом Усанова, я тут же ела бутерброд и пила чай. Нечаянно опрокинула стакан с чаем на материалы дела. В результате некоторые протоколы допроса

276

свидетелей промокли от чая и чернила расплылись. У меня не было времени повторно вызывать свидетелей, я перегружена работой. Да и людей не хотелось вторично срывать с работы: за время проведения допросов государство должно им платить зарплату. Поэтому я и переписала по памяти их показания, расписалась за них и стала готовить дело к передаче в суд. Никаких корыстных или прочих намерений у меня не было. Наоборот — я хотела сэкономить государственные средства на выплату зарплаты свидетелям. Я не причинила вреда государству...

 

— Так что вот, Леня, во всех твоих деяниях нет корыстного умысла, нет вреда и ущерба государству, ты работал на благо общества, — учил меня Владимир Павлович. — А то, что частью благ воспользовалось какое-то партийное начальство и их прихлебатели и ты что-то сделал по их указке, про это говорить и писать в протоколах нельзя...

Они тебя заклюют. Есть особые люди во всех странах и у всех народов — сыскари, они тонкие психологи, знатоки законов, но понятие совести у них отсутствует. Они спокойно пьют и едят при виде живой человеческой крови, и у них спокойно на душе.

Эту мою следовательницу, стерву такую, уволили из МВД, а мое дело прикрыли. Думаешь, она без работы осталась? Как бы не так: она теперь адвокат. Меня тогда на какое-то время оставили в покое. Потом я им попался: пятьдесят мешков картошки в город вез. Тоже мурыжили-издевались, доказывали, что я хотел спекулировать, а я уперся: родня, мол, в городе большая, друзей много — им и вез. Помогал, значит, государству в выполнении Продовольственной программы, чтобы каждый советский гражданин имел дома в достатке картошку. Фельетон тогда на пол-полосы в «Горьковском рабочем» накатали, но в суд дело не передали.

277

Так что все в руках Сверхразума, который руководит жизненными процессами и твоим умом тоже, — сказал мне Владимир Павлович Усанов.

И стал я искать Б-га, и, как говорили мудрецы, если ты делаешь шаг навстречу Б-гу, он делает тебе навстречу два... Отслужил я благодарственным деянием Создателю: всю неделю Песах 1981 года не ел — впервые — квасного, а только еврейскую мацу. Руками и устами Усанова помог мне Творец, иначе все могло кончиться для меня плохо...

В то время партия объявила евреям-сионистам войну. «Доставали» их по разным каналам: кого за «цеховые» дела, кого за левые фотографии, кого за покупку пятирублевой золотой монетки или пары серебряных полтинников, кого за продажу пары американских джинсов.

Ох уж эти сионисты-евреи! Как растлевают они мало устойчивое в идеологическом плане общество! Все бы им зарабатывать да подрабатывать вместо полноценного безделья в рабочее и свободное время! Нищенской государственной зарплаты им, видите ли, не хватает...

Слава Б-гу, вышел я сухим из воды и еще приобрел полезные знания. А Б-г — это знания...

Купил я мацу, целую коробку весом в три килограмма, в мацепекарне на улице Приокской. В каком-то кривом, прокопченном, вонючем подвале пекли мацу тогда. И уже упоминал я про Ехиля Плита, который стоял когда-то во главе подряда мацепекарщиков.

Недалеко от мацепекарни, ближе к Канавинскому рынку, находилась на той же улице неофициальная «центральная» городская синагога. На то, что в этих домишках ютятся-находятся, полускрываясь, еврейские учреждения, не указывало ни объявление, ни вывеска. Так что найти «клочки-оборвыши» еврейской древней жизни в городе Горьком было очень не просто.

Но я их все же нашел, и весной 1983 года, трясясь от страха, пришел в синагогу. Но даже если молодой еврей приходил в это скудное пристанище Великого и Могучего Б-га, то научиться там чему-либо практически не было воз-

278

можности. Подходил один из стариков и с подозрением спрашивал:

— А зачем это ты сюда пришел? Молиться ты не умеешь, так что лучше уходи отсюда! Дай нам, старикам, спокойно домолиться. Тебя сюда или КГБ прислал, или сионисты за­слали. А нам — что чекисты, что сионисты, один страх: что нас подставят и общину нашу прикроют.

Один старик подошел ко мне, зашипел на меня, потом другой — тоже шипел... Вдруг один из стариков говорит:

— Послушай, ты сказал, что тебя зовут Леня Грузман. Ты не сын Арона Грузмана, сапожника? Слушай, а где твой папа? Говорят, он с Украины в Израиль уехал... Ты меня не помнишь? Я двоюродный брат твоего отца, Лазарь Гельман.

Поднял я глаза на еврея-родственника, припомнил, что в далеком детстве я видел его и домой к нему с отцом приходил...

 — Да, я сын Арона, младший. Отец в 1974 году уехал в Израиль — и ни слуха от него, ни духа.

279

— Ты, наверное, тоже сейчас собрался в Израиль и поэтому к нам пришел?

— Не знаю я, куда я собрался, но хочу постичь еврейскую историю, узнать законы наши, еврейские. А то все вокруг говорят: у евреев Книга Книг, у евреев Законы. Вот я и хочу всему, чему можно, научиться.

 

В «центральной» городской синагоге в то время молилось человек пятнадцать стариков. Все они были «обработаны» советской властью, чтобы не допускали  молодых евреев молиться рядом с собой. В моем случае им пришлось пойти на компромисс. Все же сработало то, что мой отец был из рода больших еврейских раввинов местечка Городок.

Габаем синагоги был Зелек Афремов, человек, который тоже хорошо знал моего отца.

Это помогло. Меня не выперли из синагоги в первый же день, но приклеили мне ярлык «ненормальный» и на этом как-то успокоились.

А первый день прихода был каким-то непонятно мучительным, долго тянувшимся. Очень быстро стало физиче­ски тяжело от всепронизывающих звуков древнего иврита, незнакомых, впервые услышанных, произносимых нараспев.

Мудрецы говорят, что в утробе матери знает еврей и иврит, и Тору, но в мое первое посещение коллективного еврейского б-гослужения это никак не проявилось. Я, можно сказать, изнывал. Сидел на скамейке у стены в прихожей-передней синагоги. В этой комнате была печка-голландка, уже кем-то с утра протопленная. Потолок над ней был черный, прокопченный гарью от многолетнего пользования печкой. Пол тесовый, лет тридцать не крашенный. По углам — паутина с черной, просевшей на ней пылью. Стены большой комнаты когда-то были оклеены обоями, приобретшими за

280

эти годы убогий вид. В прихожей стены грязные, темно-зеленого цвета...

Все говорило в день моего первого посещения молитвенного дома, что помещение давно и основательно запущено.

Молились полтора десятка праведников на древнееврейском языке, читая молитвенник «Шалом» («Мир»). Молитвенник «Шалом» был растиражирован Московской еврей­ской религиозной общиной — МЕРО, которая обитала в стенах Большой московской синагоги.

Редактором молитвенника был раввин Левин. На страницах двести тридцать и двести тридцать один были напечатаны две молитвы: одна за здравие правительства СССР, другая — за процветание мира во всем мире, оплотом которого является Советский Союз.

Помещение синагоги, то есть где-то двадцать квадратных метров площади, перегороженных одной деревянной перегородкой из кустарной вагонки, с печкой-голландкой в центре, арендовалось у хозяйки Аси, жившей за стенкой в такой же маленькой квартиренке-комнатке с отдельной дверью-входом из общего коридора. В конце коридора был туалет-скворечник (уже упоминавшийся мною).

281

Закрывалась синагога на простой висячий замок, сразу после окончания б-гослужения, то есть после чтения утренней субботней молитвы, чтения недельного отрывка из свитка Торы, дополнительной дневной молитвы, которая читается взамен Храмового жертвоприношения, и кидуша.

Кидуш — общая трапеза с употреблением крепкого напитка евреями, отмолившимися положенное время. Благословения, произнесенные над хлебом, и благословения, прочитанные над чаркой водки, освящающие субботний день, преобразовали серую советскую будничность в счастливые часы совместного еврейского общения, утверждающего присутствие Создателя в одном из затхлых уголков Канавинского района города Горького.

С этого момента времени начался отсчет моей эпохи перехода в иное духовное состояние — еврея, осознавшего свою связь со своим народом, с ушедшими поколениями и чувствовавшего ответственность за духовную жизнь последующих поколений, то есть в первую очередь детей и внуков.

О Творец Неба и Земли, сейчас, по прошествии двадцати долгих лет со дня моего первого появления в каком-то захудалом еврейском уголочке, я получил Твое благословение: мои внучки — еврейки и рождены в Иерусалиме...

Но тогда все мое внутреннее состояние находилось в какой-то непрерывной ломке. Внутренний страх, ястребиными когтями вцепившись в душу, всё ещё держал, но святые звуки многовековой молитвы делали свое дело —  они перекраивали мою духовность...

После первой Субботы внутренняя борьба: продолжать ходить молиться или больше не ходить, так как было не только страшно, но и непривычно, утомительно, непонятно, скучно — верх взяло желание продолжать посещать синагогу.

282

В следующую Субботу я пришел вновь в свое новое место познания спрятанного, зашторенного «железным занавесом» моего еврейского Мира. А через месяц я уже считал время жизни от Субботы до Субботы.

Меня захлестнул и понес какой-то небывалый поток. Я не чуял земли, я летал в облаках. Я — я был евреем! Передо мной начали рушиться идеологические стены и рваться колючие ограды идеологического гнета. Передо мной открылся источник добра, справедливости, неозлобленности, независтливости... Передо мной открылась иная жизнь — без обмана, подсиживания, доносов, презрения, без компромиссов с совестью...

Шма, Исраэль, А-Шем Элокейну, А-Шем эхад! — Услышь, Израиль, Г-сподь наш Б-г, Г-сподь един! — с упоением произносил я шесть заветных слов на иврите, пришедших ко мне через поколения. Я, внук Израиля Грузмана, который родился с этими словами и умер с этими словами, и заповедал мне произносить эти слова, хотя умер за тридцать лет до моего рождения... Эти шесть слов воссоединили меня с ним.

Я — Лёня Грузман.

Я — Липа Грузман.

Я весь воплощаюсь в этих шести заветных, заповеданных словах. Я повторяю их вновь и вновь. Я заново родился. Я — Липа Грузман.

А в синагоге идет своя жизнь...

А в «Энерготехмонтаже», а в Советском Союзе идет своя жизнь...

И все переплетается, сцепляется друг с другом, выходит одно из другого, входит одно в другое... Через все сцепляющееся и расходящееся нужно идти.

283

Жизнь — дорога. Нужно по дороге жизни идти Липой Грузманом. Шма, Исраэль, А-Шем Элокейну, А-Шем эхад!

Время пошло, потекло. Время поплыло, пошло.

А в еврейском учреждении — синагоге — шла своя жизнь.

Самым молодым из молящихся там евреев был Янкель Флейшман, ему тогда чуть перевалило за шестьдесят. Крепкий, он работал слесарем в котельной и получал пенсию. Он всех громче и яростней ругался из-за неправильно, по его мнению, потраченной пары рублей. Мог схватить за грудки собрата по вере или отпустить «леща» несогласному прихожанину. Зато как он красиво, эмоционально молился! Исполнение им молитвы «Мусаф» (дополнительной молитвы, заменяющей храмовое жертвоприношение) потрясало.

Вей-таhэр либейну...

284

Вей-таhэр либейну...

Вей-таhэр либейну...

Ле-эв-духа беэмет...

 

Насыть нас щедротами своими,

Насыть нас щедротами своими,

Насыть нас щедротами своими

И возвесели души спасением...

 

Жила еврейская молитва в комнатке-прихожей, неизвестно когда покрашенной, с убогими лавками, рукомойником в углу, помойным ведром под рукомойником, тазиком и тарелками на одной из скамеек, покосившейся вешалкой для верхней одежды. Во всех уголках синагоги лежали кое-как запиханные туда еврей­ские священные книги, которые приносили на Приокскую родственники умерших стариков-евреев.

В «большом» молельном зале — та же убогая картина. А Янкель Флейшман проговаривает-пропевает каждую букву из текста молитвы:

 

Омар раби Элейзер,

Омар раби Ханина —

Талмидей Хахамим марбин

Шолом ба-олам...

Сказал раби Элиэзер

От имени раби Ханины

Изучающие Тору

Умножают мир на Земле.

 

Все евреи подхватывают молитву. Я — в каком-то экстазе, я тоже пою... я пою.

 

После молитвы — застолье-трапеза. Благословение — и все опрокидывают рюмочки горькой кошерной водочки. Благословение — и заедаем черным

285

медовым пряником. Во время трапезы — опять песни на идиш.

Был в Канавине девяностолетний еврей-шадхен (сват), Исаак Осипович Дунаевский. Он тоже был, можно сказать, композитор: умел пропеть такую «песню» про достоинства невесты, что парень бегом бежал знакомиться. Не одна молодая пара в Нижнем и окрестностях могла сказать спасибо Дунаевскому.

И в синагоге Исаак Осипович умел сказать слово... Держит в руке вторую по ходу рюмку с водочкой и произносит тост: «Инд дер гройсе юнгере миньен!» («За большой молодой миньян!»).

Яков Флейшман начинает шипеть и ругаться, что неположенные речи ведутся на территории Советского Союза, где скоро будет коммунизм и религия как пережиток прошлого будет сохраняться только как музейный экспонат. Я смеюсь...

По прошествии двадцати минут Яков Аронович, читая молитву за здравие правительства СССР, вместо «СССР» произнес «Мединат Исраэль» (Государство Израиль). А как же инструкции? Вот бы слышал Александр Яковлевич из отдела по делам религий! Сам же Янкель одергивал других евреев — и сам же нарушил главную инструкцию.

Ох, и интересный это народ — евреи!

 

Гудки остановившегося рядом со мной «Опеля» вернули меня к действительности. Что же, двадцать лет пролетело, утекло...

Это Саша Труберман подъехал за мной.

Мы то мчимся на предельной скорости по набережной Тель-Авива, то ползем по-черепашьи по дорогам старого арабского Яффо — едем к Саше домой. Собираемся хорошо посидеть, выпить, поговорить.

286

Кто сегодня знает и помнит в Нижнем Сашу Трубермана? Человек двадцать-тридцать нижегородцев, может быть?

Он живет в Израиле, потому что в Израиле хотел жить его отец, но умер в Нижнем, в Израиле хотел жить его дед, но умер в городишке Городок, где умер и мой дед...

Саша весь период возрождения нижегородской синагоги был моим соратником и другом. Он мыл полы, таскал мусор, ходил за продуктами на рынок, привозил и отвозил больных старых евреев в синагогу и домой после молитвы. Он делал простую, невидимую работу, без которой в синагоге нет жизни. Особая его заслуга в том, что он ходил в городскую баню с восьмидесятилетним Энохом Альперовичем, помогая ему помыться. Ванная дома Эноха не устраивала — он с детства привык мыться в общественных банях.

Сашу Трубермана многие  давно забыли.

Я — помню...

 

17 декабря 2003 года. 7.30 утра.

Готовлю рукопись к публикации во втором сборнике «Еврейских тетрадей».

Скоро опять поеду в Тель-Авив покупать билеты на авиарейс Тель-Авив—Москва. Обязательно встречусь с Сашей Труберманом. Один экземпляр первого сборника «Еврейских тетрадей», конечно, подарю ему. Второго сборника придется чуток подождать.

Сладкое время было двадцать лет назад... То было время сбывающейся Надежды. Мы становились на еврейскую почву. Мы возвращались к корням...

То было время наивных святых иллюзий другой жизни на пространствах России...

А сегодня придется еще поработать грузчиком. Примерно через час за мной заедет молодой Игаль, который дает мне возможность подработать. Мы  вместе с ним помчимся по улицам Иерусалима, будем говорить о России и рассуждать о жизни...

257-271    272-286    287-302