257-271

Борис Наумович трястись перестал, но пот по его лицу катился крупными каплями...

Да, дорогой читатель, страх, как недвижимость или капитал, можно нажить одним днем, а расстаться быстро с этим капиталом человек не может и всю жизнь стонет: «Это мое, мое, мое...»

Так, крупными каплями пота, выходил страх из души Берко Нутовича.

После нашего совместного посещения УВД времечко полетело, и государственная машина сработала. Паспорт Берко Нутович получил очень быстро, пенсия была начислена ему по прошествии времени, так как вымышленные фамилию и имя-отчество можно было заменить на настоящие только по решению суда — эта процедура потребовала нескольких недель.

5 февраля 1996 года, по прошествии пятидесяти лет от поселения, в Нижегородской области зарегистрировался еще один еврей — Арбитман Берко Нутович. Арбитин Борис Наумович, русский по национальности, ушел в архивное дело­производство.

Жизнь продолжалась, и она требовала свое... И Берко Нутович начал хлопоты по подтверждению своих прав и льгот участника Великой Отечественной войны.

Первая переписка с архивом Министерства Обороны не дала никаких результатов. Справка из архива военно-медицинских документов затерялась где-то в канцеляриях ведомства, поэтому Берко Нутович очень нервничал и часто приходил ко мне, рассказывая о состоянии своих «хлопотных» дел.

В России есть понятие «хлопоты». Ох уж эти хлопоты... Приезжая в Нижний с хлопотами, Берко Нутович начал молиться в синагоге. Память еврея очень быстро восстанавливала утраченное, и я видел, как он следил за молитвой по молитвеннику, — и это меня радовало. Я думал: «Прошло много-много лет, а память детства удержала традиции, которым обучали ребенка... Уже немолодой человек, прошедший через горнило страданий военных лет и проживший долгие годы в медвежьем углу,  из-

258

менив образ всей своей жизни, очень быстро вернулся к своим истокам — к детству, — и стал таким человеком, каковым ему было предписано  быть».

В один из своих очередных приездов в Нижний Новгород сельский еврей насел на меня с просьбой, чтобы я помог ему в хлопотах... Я подумал и предложил горе-вояке обратиться в закрытое ведомство, где тоже есть архивы, и если в этом ведомстве захотят, то, может быть, оно выдаст соответствующую справку о том, что Берко Нутович Арбитман в годы Великой Отечественной войны служил в действующей армии и был ранен под Сталинградом.

К этому времени Берко Нутович уже осмелел... Он собственноручно расписался под обращением ко мне и на письме в закрытое ведомство написал: «С обращением в ФСБ согласен. 7 ноября 1996 года, Б. Арбитман».

Мне было приятно, что я помог еврею в жизни, и он стал опять подписываться еврейской фамилией. По прошествие времени мне позвонили из ФСБ и особенно поставленным голосом сказали: «Липа, здравствуйте, я уполномочен вам сообщить, что в наших архивах есть личные дела только тех граждан, кто проходил службу в наших подразделениях в годы Великой Отечественной войны и живет в нашей области. Если в наших архивах есть что-то, что касается личности человека, то в данной ситуации мы не можем выдать официальной справки. Но мы очень уважаем вас и  телефонировали во все другие ведомства с просьбой особо внимательно отнестись к фамилии Арбитман. Всего вам доброго».

Берке Нутовичу и мне оставалось одно — ждать...

Но ждали мы недолго. Вскоре по почте пришла справка из архива военно-медицинских документов, в которой значилось, что Арбитман Борис Наумович освидетельствован военно-врачебной комиссией эвакуационного госпиталя № 5376: «Ранен 25.01.1943 года».

259

По поводу того, что Берко в русской транскрипции «Борис», а Нутко — «Наум» мной была оформлена соответствующая справка.

Через некоторое время еврей-горемыка стал получать заслуженную пенсию участника Великой Отечественной войны. На зиму Берко Нутович приезжает жить в Нижний к своей дочери. Он был уже «при деньгах», правда, маленьких, но — своих. Почти постоянно стал ходить в синагогу и читать молитвы на иврите.

Так в преклонные годы человек вернулся в свой народ полноценным человеком. При встречах со мной его еврейские глаза всегда светятся огоньком благодарности и уважения.

 

Первого июля 2003 года я встретил Берко Нутовича в синагоге на Грузинской. Он очень обрадовался, увидев меня.

260

Я рассказал ему, что готовлю к публикации очерк о его судьбе. Берко ответил мне: «Липа, я сейчас уже ничего не боюсь. Спасибо тебе за все то доброе, что ты сделал для меня. Я молю Всевышнего за твое благополучие».

 

Судьба... Судьба... Судьба...

В какой-то день в начале 1995 года в синагогу приехало несколько человек цыган на двух машинах. Старший из цыган, Пашка, сказал мне с проникновенной любовью к умершему отцу: «Ох, свинью подложил мне отец. Перед смертью сказал, что он еврей, и что правильно зовут его Гирш сын Ошера, и чтобы похоронили его по-еврейски. Эта предсмертная просьба — воля отца».

На тот момент в синагоге работали Симха Бакман и Элиягу Шустерман — ешиботники из Америки. Я попросил их заняться необычными похоронами, а сам продолжал заниматься более неотложными делами — мне нужно было ехать в Москву.

После моего возвращения из Москвы Симха Бакман рассказал мне про очень странные для него похороны, отметив, что у них в Америке такого никогда не было и, наверное, не может быть. Еврей живет в семье и никому не говорит, что он еврей, и только перед самой смертью открывает тайну...

Но чудо все-таки произошло: еврея похоронили по-еврейски на интернациональном кладбище в поселке Лукино. Дети, уже давно взрослые цыгане, были довольны — они выполнили волю отца.

Прошёл год... В синагогу приехали опять эти же цыгане и попросили меня, чтобы я приехал к ним в дом на годину смерти отца, а также прочитал в синагоге поминальную молитву. Повторяя просьбы, Пашка-цыган дал мне значительную сумму денег.

Через пару дней я был в одном из цыганских домов Балахнинского района. Нижегородские цыгане делятся по ме-

261

сту проживания: балахнинские, борские, ольгинские, студенецкие.

Некогда кочующий народ в 1962 году был вынужден осесть. Никита Хрущев утвердил закон, согласно которому цыгане должны были получить паспорта с пропиской и прекратить кочевать по территории СССР. За жизнь я встречался с цыганами много раз: среди них было очень много мастеровых людей — кузнецов, лудильщиков, ювелиров...

Ремесло лудильщика была востребовано в сельской местности. Емкости, из которых поят домашний скот, должны иметь полуду, иначе вода растворяет в себе ржавчину — а молоко от скотины, пьющей плохую воду, очень недоброкачественное, и скотина колеет. Много цыган, конечно, занималось торговлей. Живут цыгане кланами, где верховодит «баро». Родной язык — цыганский — храним, он — стержень культуры. Религию цыгане принимают от окружающего населения, среди которого живут. В Забайкалье я встречал цыган, исповедовавших старообрядчество, как и живущие там «семейные» староверы. Но особой приверженности к вере у цыган нет.

Проводы близкого в вечность и поминки души оставившего этот мир — особое событие в жизненном укладе цыган. Вся живущая рядом родня и близкие упокоившегося стараются обратиться к Создателю и молить последнего за умершего. Ко всем близким соседям — не цыганам — бывший кочевой народ относится очень тепло. Если есть рядом русские бедные люди, то цыгане им всегда будут помогать. Конечно, на рынке ведут себя вольно, по принципу «кто смел — тот и съел», а также — «на рынке два дурака: один продает, другой покупает», всё это необходимо для выживания.

Несколько часов моей жизни прошли в цыганском доме в годину смерти Григория Ошеровича. Вдова-бабушка была очень рада тому, что я приехал к ним. На коленях бабули-

262

цыганки пригрелась маленькая комнатная собачонка, старая цыганка постоянно гладила псинку.

И повела овдовевшая старушка рассказ о том, как встретила она Гришу-цыгана в бродячем таборе. Но была у Гриши особенность: он мог говорить не только на цыганском, гуцульском, румынском, польском, русском, украинском языках, но и на идиш. И после того, как поженились они, где-то в приастраханских степях, было видно, что у Григория на детородном органе не было крайней плоти. А еще замечала женка-цыганка, что когда при случае встречался Гриша со старыми евреями, то чисто и ровно говорил он с ними на еврейском языке. Но этому всему не придавалось значения... Пока были молоды, рожали детей, жили, как жили все цыгане-побратимы в таборе. Жили вольно, промысел был цыганский: то торговля, то конокрадство, то полудой занимались... Когда к власти пришел Никита Хрущев, купил Гринька дом рядом с другими цыганами-побратимами. Обустроил дом по-цыгански: много ковров на полу, на кушетках, на стенах, гитара-друг, конечно, в красном углу.

Жили — детей растили, сами потихоньку старились. Цыган без гитары, цыган без лошади — что телега без колеса. И как сделают цыгане какое-нибудь прибыльное дельце, как получат «навар», нужно по-цыгански чуток погулять-покутить.

И вот хмельной Григорий берет в руку гитару-подругу и запевает цыганские песни. Побратимы-цыгане подхватывают те песни, кружатся в бешеном ритме цыганских танцев. И когда все плясуны падают уставшие на кушетки, вдруг начинает Гриша петь песни на еврейском языке: «А койфен, а койфен, койфен папиросн...» («Купите, купите, купите папиросы...»).

Плачущая надрывная мелодия и слова говорят о судьбе сиротки, торгующей папиросами, от продажи которых зависит жизнь.

263

Иногда спрашивали побратимы Григория: «Что ты так любишь еврейскую песню-судьбу?» И отвечал Григорий загадочно: «Да в детстве после революции полюбил я эту песню, слушал я ее в исполнении Леонида Утесова, я в его родных местах — Одессе, Николаеве — кочевал. Жили мы там — не тужили, деньги были, водку пили...»

И когда уже в старости заболел и слег Григорий, и когда начал он бредить, то произносил он всё еврейские имена и говорил с кем-то на идиш. А в последний день жизни пришел в себя и слабым голосом сказал, слегка улыбаясь: «Дорогие мои, родные мои дети-цыгане, побратимы-цыгане, улетает душа моя на небеса. Съездите в Нижний, там есть еврейская синагога, Липа Грузман там, я его всё по­следнее время по телевизору видел, ни одной передачи не пропустил. Попросите его, чтобы похоронил он меня по-еврейски. В еврейской семье я рожден и до мальчишеского возраста жил и рос в ней, в местечке под Николаевом. Случилось так, что остался я один в этой жизни, прибился я к цыганам и прожил жизнь цыганскую, будучи евреем. Не осуждайте меня... такая моя судьба... А Липа мою просьбу выполнит».

Я слушал сказание-словоизлияние бабульки-цыганки и вспоминал Леву Задова. В шестидесятые годы гулял по Сверд­ловке и в парке Кулибина черный кучерявый в серой зековской телогрейке уркаганчик Левка-Цыган. Только Левка был Лейба, и жил он у борских цыган, потому что в Горьком мог он жить только у брата Давида-сапожника, но выгоняла его частенько из дома жена Давида Сонька, крича и ругая: «Вор, картежник, шпана, подонок, тюремщик...»

Поминальное застолье с цыганами подходило к концу...

Выпил я водки, закусил яблочком и уехал в Нижний.

 

Годы летели, летели, летели...

Сейчас, за работой над «Еврейскими тетрадями», разбираясь в архиве фотографий, увидел дорогие моему сердцу

264

цыганские лица и захотел поделиться своими чувствами...

 

Судьба... Судьба... Судьба...

А в Израиле весна, цветут все плодовые деревья. Обсуждаю со старшим сыном возможность побывать у Стены Плача, хочу помолиться за упокой души Гирша сына Ошера, который похоронен в нижегородской земле.

Ох, как много в России надгробий, на которых выбиты пятиконечные пролетарские звезды, но иногда лежат под рабоче-крестьянскими символами самые что ни на есть простые евреи, вырванные из народа своего страдальческой судьбою и прожившие жизнь в лишениях и нужде...

Как говорили мудрецы: «За грехи предков наших достаются страдания сынам Израилевым, но страдания возвеличивают человека, перенесшего невзгоды жизни».

265

Жизнь еврея среди цыган — редчайшее явление. Это как алый цветок-саранка в весенней забайкальской степи. Если человек нашел в степи саранку, то другую он может найти не ближе километра. Корень-луковица саранки обладает лекарственными свойствами. За три весны моей жизни в забайкальской степи саранку я находил только три раза... Смогу ли я попасть в Забайкалье? Очень хочется сейчас из Иерусалима «перескочить» в Забайкалье, там еще морозная зима...

 

В декабре 2002 года, перед Новым годом, на Канавинском рынке мне вдруг заулыбались какие-то знакомые цыганские лица. Две цыганки, торгующие зимними шапками, обратились ко мне: «Липа, ты вернулся в Россию? Почему ты не приезжаешь к нам? Мы все тебя помним и будем очень рады, если ты посетишь нас». Я ответил им: «Я не вернулся в Россию. Я пишу книгу о своей судьбе и судьбах тех нижего-

266

родских евреев, с кем мне довелось встречаться в моей жизни. Не обижу ли я вас, если расскажу про вашего отца?» — «Какие обиды могут быть у нас на тебя, Липа? Пиши!»

267

ТЕТРАДЬ ДЕСЯТАЯ

 

13 октября 2002 года. 3 часа дня.

Набережная Тель-Авива.

Я только что купил авиабилет на рейс Тель-Авив — Москва. 13 ноября лечу в Россию.

В Израиле началась осень... Первые крупные капли дождя упали на выложенную сине-серыми кругами знаменитую средиземноморскую набережную Тель-Авива... Небеса, пронизанные перисто-кучкообразными облаками и сине-серое осеннее море в туманном далеке сходятся в ровную горизонтальную линию.

Тройка океанских лайнеров, стоящих на рейде и несколько движущихся парусов яхт оживляют поверхность моря.

Пляж почти пуст... Уже не сезон купаться и загорать...

Я развалился на парапете набережной недалеко от российского посольства. Жду Сашу Трубермана. Мы должны с ним встретиться и ехать к нему домой в Реховот.

Вспоминаю, размышляю...

 

Вдруг, с осени 1980 года, устроители сладкой жизни в Советском Союзе — коммунисты — начали меня покусывать, стараясь добраться до горла... Я выкручивался. Бегал, прятался, огрызался, опять петлял, дуря то сыщиков с хо-

 

268

лодными головами, то инспекторов народного контроля с чистыми руками, то следователей с горячими сердцами...

И судьба свела меня в тот тяжкий период жизни очень тесно с Владимиром Павловичем Усановым, светлая ему память.

Его мама, Раиса Марковна, была еврейкой. Конечно, еврейского вероучения и традиций в их семье никто не придерживался... Отец Владимира Павловича не был евреем, он, по рассказу Раисы Марковны, в 1937 году сгинул в бездне сталинской вакханалии.

Попав в Горьковскую область, в Гагинский район в первые месяцы эвакуации из западных районов Советского Союза, Владимир Павлович в 1942 году был призван в ряды Красной Армии, провоевал до самого окончания войны, до мая 1945 года.

Ему путь-дорожка судьбы определила быть шофером на легендарном ГАЗ-АА. 

Высокий и худой, он не помещался на ночь спать в кабине несчастной машиненки. Не иначе как материнская на-

269

следственность — живучесть — подтолкнула его соорудить вдоль левого борта машины узкий ящик с крышкой на петлях.

На дно ящика смекалистый боец постелил половину ватного солдатского матраца, вторую половину отрезанного матраца прибил к самодельной перегородке. Борт грузовичка и крышку ящика обил двумя суконными солдатскими одеялами. Насверлил несколько дырок для вентиляции там, где располагалась его умная головушка во время сна, и свежего воздуха в «саркофаге» Владимира Павловича было предостаточно.

Солдат Усанов теперь по ночам высыпался. Ему было приятно, закутавшись в шинель, смотреть безмятежные сны, находясь недалеко от линии фронта, линии жестоких боев.

Под осень сорок четвертого года, сдав в два часа ночи сторожевой пост по охране уснувшей на ночь автороты, Володя Усанов нырнул в свою «койку-гроб» и тут же заснул крепчайшим сном, приткнув рядом с собой винтовочку-трех-

270

линейку. А проснувшись на ранней зорьке и выползши из своего укромного местечка, увидел молодой человек страшную картину...

Вечером прошедшего дня подвезли они ящики со снарядами на одну из фронтовых батарей, разгрузились. После разгрузки развернулись, чтобы ехать на железнодорожную станцию и грузиться вновь, но ночь застала автороту в дороге. Решили ночевать в лесу. На большой поляне поставили машины по кругу, так что задний борт к лесу, а кабина в центр, и легли спать.

Первую смену на вахте стоял Владимир Павлович — выпало ему это дело по жребию. Принял у него смену сослуживец по роте, как положено: вылез, полусонный, из кабины полуторатонки, вогнал обойму в магазин винтовки, передернул затвор и пошел по кругу позади машин.

Что там было ночью — солдату неведомо. А только спозаранку Владимир смотрит и глазам своим не верит: то ли сон кошмарный, то ли явь, сна страшнее...

271

Серега, принявший у него вахту, посреди поляны лежит с перерезанным горлом, винтовка рядом валяется... Все дверцы кабинок открыты, а у дверей — ребята-шоферня, порезанные во сне мастерски, умеючи... Кто вывалился из кабины, кто высовывается из нее окровавленный... Но нет живых, все двадцать шесть человек мертвы...

Кое-как вытащил оружие из своей кроватки-спасительницы. Вогнал обойму в магазин и начал палить в небо, передергивая затвор трясущимися руками. Никто не откликнулся, никто на помощь не пришел. Следующий пяток патронов — опять в магазин и опять давай палить по верхушкам леса. Только вороны всполошились — каркают-каркают, крутясь в небе.

Тут немного погодя на трех мотоциклах автоматчики въезжают на поляну — командир мотовзвода, лейтенантик, с ними. Остановились, рты пооткрывали. На Володю смотрят, как он в кузове с винтовкой стоит... Опять на убитых солдат взгляд переводят, с ужасом на них смотрят...

Еще чуток времени прошло — еще начальство подкатило, еще солдаты понабежали. А Владимир Павлович как сел на крышку «гроба» —своей кровати-спасительницы, так и встать не может.

237-256    257-271    272-286