47-59

Бабушка Элька почти не умела говорить по-русски. Первое время жизни в городе она иногда пыталась задувать электрическую лампочку, как керосиновую лампу. Потом вспоминала инструкцию и шла к выключателю. Умерла бабушка в 1943 году.

Первая дочка моих родителей Роза умерла в возрасте полутора лет. Вторая дочь Фая, родившаяся в 1936 году (имя дано в честь бабушки Фейги), слава Б-гу, чтобы она была здорова, сегодня живет в Нижнем Новгороде. Третья дочь Нюся умерла в 1937 году.

Сын Семен, 1939 года рождения (при обрезании — Израиль в честь дедушки), чтоб он был здоров, пока живет в Нижнем Новгороде, скоро должен выехать в США, где поселилась его дочь.

Сестра Элла, 1944 года рождения, живет в Израиле, чтоб она была здорова.

Я, Леонид (Липа — это имя мне дали при обрезании в память о погибшем брате отца), чтобы Б-г дал здоровья жить и работать, нижегородец навсегда, хотя в настоящее время, в основном, и живу в Иерусалиме.

Дочь Ида, 1949 года рождения (имя дано в честь сестры матери Иды, повешенной соседями-украинцами в 1942 году), чтобы она была здорова, живет в Израиле.

Жизнь шла своим чередом. Когда мне было четыре года, отец подал в суд на развод с матерью и раздел детей. Он хотел меня и старшую сестру оставить жить с собой, а старшего брата и двух других сестер оставлял с матерью. Для нее уже каким-то чудом он оформил комнату в коммуналке (покупать тогда никаких комнат и квартир было нельзя) в доме на улице Полевой (номер я не помню, и этот домишко уже давно снесен). Комнату на Полевой через какое-то время мы потеряли. Улица Полевая будет переименована в улицу Максима Горького в 1952 году, при открытии памятника писателю на площади его же имени, которая ранее имела другое название — площадь имени 1 Мая (а до революции — Базарная). Я это всё помню.

Суд развел отца и мать, но раздел детей разрешен не был.

48

В скором времени отец поменял квартиру с улицы Свердлова на квартиру в Западном Городке. Хозяевами квартиры в Западном Городке были Шишкины, у них арестовали дочь и осудили на двадцать лет лишения свободы по политической 58-й статье. Родители не могли жить там, где всё напоминало о дочери. Большую солнечную трехкомнатную квартиру они поменяли на нашу затхлую квартирешку.

Осень пятидесятого и начало зимы пятьдесят первого года мы прожили в разоренных монашеских кельях женского Крестовоздвиженского монастыря. В монастырском соборе тогда был размещен литейно-механический цех Облбытпотребсоюза, выпускались машинки для стрижки волос.

Мать  через суд отменила обмен, она всё делала вопреки отцу.

Строительство общежития №1 политехнического института на площади Лядова начиналось на моих глазах. Черепа и кости давно захороненных людей валялись в округе, их никто не убирал. Рытье котлована производилось бригадами землекопов, землю увозили на тачках. Частенько в тачках лежали человеческие останки. Мальчишки-озорники играли  человеческими черепами в футбол. Мне всегда горько вспоминать об этой виденной мною стройке «сталинской эпохи».

Примерно такая же картина была на строительстве кинотеатра «Спутник» в 1958 году.

При возведении театра юного зрителя власти никакого вандализма уже не допускали, останки перезахоранивались.

 Врезались в память поминки после похорон монахини. Несколько монашек в каких-то избушках доживали свой век на территории бывшей обители. Меня, сестру Эллу и еще несколько соседских детей пригласили на обед. Тогда я впервые узнал о смерти и о Б-ге. Мне очень хотелось попросить мармеладку, которая украшала тарелку с кутьей, но я стеснялся. Всегда голодный, я был очень доволен щами, гречневой кашей с мясом, компотом, пирогом с изюмом.

Перед уходом в армию в 1965 году я долго стоял около могилы Мельникова-Печерского, рядом с которой находилась

49

стоянной едой всей семьи. После того, как протапливалась печка, на под рядом с горячими углями (в основном это делал старший брат) бросалась картошка, затем через какое-то время она кочергой выкатывалась из печки и поедалась нами. Это был завтрак, обед и ужин — всё вместе. В течение дня пили чай. Если был сахар, то с сахаром, если не было сахара, то и без него. Частенько пили просто кипяток, так как не было заварки. Сахар в нашей семье покупали только комовой, он был значительно дешевле рафинада. Комовой сахар нужно было разбивать на маленькие кусочки. Однажды мой старший брат Сеня, разбивая сахар, глубоко вздохнул и сказал: «Эх, а мы ведь евреи...» Его лицо при этом было очень и очень печальным. Так, где-то в четыре года, я впервые услышал слово «ев

50

то в четыре года, я впервые услышал слово «еврей» и узнал, что я — еврей, как и все члены моей семьи. Почему-то на душе стало очень грустно.

С весны 1951 года меня водили в детский садик №11, который находился в угловом доме на пересечении улиц Дзержинского (ныне Алексеевская) и Грузинской. На первом этаже дома располагался продовольственный магазин, на втором этаже находилась детская районная поликлиника №22, а на третьем этаже был детский садик (мой старший сын Лева еще попадет в него в 1976 году на один год перед школой.

Я ходил в детский садик по булыжной мостовой Холодного переулка, мимо церкви Покрова Божьей матери на углу улицы Свердлова и Холодного переулка. Ломать церковь начали летом 1951 года. Большой жилой дом с аркой, с хлебным магазином №1, расположенным в цокольном этаже, будет строиться до 1955 года.

В моей памяти все это имеет глубокий след: первое убийство, с которым я столкнулся в жизни, произошло около ограды вышеназванной церкви. Лева Попов был убит поздно вечером ударом ножа в живот. Лева жил в доме, который стоял на территории стадиона «Динамо» (улица Свердлова, 53 «б»). Сейчас на этом месте уже построено здание российских спецслужб. Лёву знали все дети в округе, и вот произошло что-то исключительное для детского сознания. Кругом говорили об убийстве, на похороны пришли почти все жители близлежащих домов. Было Леве где-то лет шестнадцать. С его младшим братом Сашей я дружил все детские и юношеские годы. В восьмидесятые годы мать Левы, уже потерявшая разум старушка, всё приходила ко мне и оплакивала убитого сына, называла имя убийцы... Она путала меня с моим старшим братом Семеном, который дружил с Левой. Отца у Лёвы не было, и он считался в округе «шпанистым»...

В начале 1992 года я случайно оказался в одной компании с С. Когда-то, летом 1953 года С. топил меня в бассейне фонтана стадиона «Динамо». Как только я начинал захлебываться, С. отпускал меня.

51

«Процедура» повторилась три раза, пока я не убежал.

Я напомнил С., как он издевался надо мной в детстве, он был старше меня почти на десять лет. Также я спросил, а кто всё же убил Попова? С. ответил, что за Левку он давно исповедался у одного сельского священника сразу после отбытия срока (в 1953 году С. был осужден на десять лет за хранение пистолета и грабежи) и получил отпущение грехов, так как в той ситуации он оборонялся.

За издевательства надо мной в детстве С. попросил прощения, сказав: «Леня, ведь ты не будешь мне мстить. Я рано состарившийся, больной человек...»

Я рассмеялся и ответил: «Б-г даст, я опишу твои фашистские выходки, сына видного нижегородского чекиста-большевика». С. — 1938 года рождения. Где он сейчас и что с ним, я не знаю.

Летом мужчины из наших домов уходили из своих квартир ночевать в сараи. В каждом дворе имелись таковые, ибо на зиму нужно было запасаться дровами. Как-то ночью в сарае опять-таки того же дома 53 «б», где чуть ранее жил Лева Попов, был повешен один из жителей дома, милиционер по профессии. Имени его я не помню, но четко помню похороны и все страшные разговоры, связанные с убийством. Повешен мужик был на шелковом бордовом шнуре, которым револьвер прикреплялся к кобуре. В начале пятидесятых часть милиции еще имела на вооружении револьверы системы «наган». В округе поговаривали, что убийство милиционера — дело рук того же С. Но точно никто ничего так и не узнал, немудрящее следствие зашло в тупик.

Тогда в сознании появился детский страх смерти. Послевоенная преступность была в полном разгуле: бакланы, щипачи, форточники, гопстопники, мокрушники, медвежатники составляли значительную часть населения города Горького, пережившего войну.

Сестра моей матери, а для меня — тетя Аня, жила  с дочкой Идой на улице Свердлова, дом 32.

52

(Муж тети Ани Гриша Лихтерман погиб во время войны в 1944 году.)

Ныне на месте пяти старых двухэтажных домов дореволюционной постройки стоит девятиэтажный большой дом с торговым комплексом «Колизей» и аптекой на первом этаже (он был заселен в 1969—1970 годах).

Так вот, в этих старых домах в пятидесятые годы постиранное белье сушилось на чердаках, чтобы его не могли стащить. И всё же белье воровали. Это была трагедия; такая же, как во время войны, если кого-то воры лишали хлебных карточек. Постельное бельё и носильные вещи, в соответствии с получаемой зарплатой тех лет, были очень и очень дорогими, наживалось «добро» годами. Тетя Аня, у которой украли белье, рыдала, выла, не находила себе места несколько недель.

Все в округе знали, что промышляли воровскими делами Юрка-Тимоха и Женька-Меза. Юрка-Тимоха работал сапожником. Выходец из рабочих при случае обворовывал советскую бедноту. Ленинско-сталинские теории в стра­не-победительнице никак не сказывались в обществе. В каждом дворе нашей округи находил себе место дух «заблатованности»...

Улица Свердлова от кинотеатра «Палас» до пересечения с улицей Воробьева считалась нашей «округой». От мала до велика все знали друг друга, лучше сказать — это была какая-то большая «городская деревня».

Взрослые говорили, что в Советском Союзе одни братья по классу сидят, вторые отсидели, третьи будут сидеть...

Очень взрослыми для меня были два брата — Венька-Черный и Сашка-Бурун. Венька-Черный был классным щипачом (карманным вором), а Сашка сидел за фармазонку (мошенничество), очень авторитетный «пахан». Говорили, что он учился фармазонить и воровать еще до войны у самого Махно (кличка одного из воровских авторитетов). Легенды и байки об авторитетах передавались из уст в уста. Были родители, которые пугали детей «авторите

53

тами», а были родители, которые ставили «авторитетов» в пример детям.

Как-то вечером старшая сестра Фая прибежала домой очень перепуганная и взволнованная. Она рассказала, что за ней увязались двое парней с намерением ограбить ее. Но по счастливой случайности навстречу ей шел Сашка-Бурун, волоча правую ногу (Сашка-Бурун был слегка хромой). Фая бросилась Сашке навстречу и попросила заступиться.

Увидев Буруна, парни остолбенели и сами стали просить пощады. «Коблы, пшли вон!» — были заключительные слова Буруна.

 

«Улица» формировала у послевоенного поколения свое специфическое мировоззрение.

Cталинская пропаганда работала на патриотическое и гуманное воспитание граждан страны Советов.

Важнейшее искусство — кино — было главным развлечением детей и взрослых, приносившим и удовольствие, и познание. В нагорной части были кинотеатры «Палас» и «Рекорд», а также кинозалы клуба НКВД и Дома офицеров. Также была летняя киноплощадка в саду Дома офицеров и кинотеатр «Летний» в садике имени Свердлова. В парке имени Кулибина в оскверненной кладбищенской церкви был детский кинотеатр «Пионер».

Конечно, классика советского кино делала свое дело, людей старались воспитать на примерах героизма и самопожертвования. Фильмы, формировавшие мое мировоззрение, я видел по несколько раз: «Подвиг разведчика», «Три товарища», «Парень из нашего города», «Секретарь райкома», «Чапаев», «Яков Свердлов», «Ленин в Октябре», «Ленин в восемнадцатом году», «Александр Матросов», «Два бойца», «Тринадцать», «Трактористы», «Цирк», «Третий удар», «Павлик Морозов», «Если завтра война», «На границе», «Александр Невский», «Пархоменко», «Котовский». Нравились всем комедии «Волга-Волга», «Кубанские казаки», «Веселые ребята», «Свинарка и пастух».

54

Каждая трагическая сцена западала в душу, вечером подолгу переживалась, волновала и не давала уснуть. Веселые сцены из комедий, наоборот, поднимали настроение.

Один раз старший брат Сеня взял меня и сестру Элу на сеанс в кинотеатр «Пионер». Пока стояли в очереди за билетами, у брата из кармана вытащили деньги. Как было горько и обидно! Домой мы пришли подавленные, была украдена огромная для нас сумма денег — целых три рубля.

Карманные воришки в послевоенные годы начинали воровать в десять лет, а то и раньше. На сегодняшний день на Свердловке (Покровке) уже родилось и подросло новое поколение «уличных» парней и девок.

 

В нашей квартире постоянно присутствовали «чужие» люди: соседи, знакомые матери, друзья моих сестер, друзья моего брата. В квартире можно было услышать «живые» рассказы, байки, слухи, сплетни, легенды. И вдруг летом пятьдесят второго года стали постоянно вестись разговоры, наводящие страх... Светлой памяти дядя Гриша Колб весь трясся, заикался, плакал. Он говорил, что нам, евреям, еще немного — и придется всем уезжать в Биробиджан.

Приходила тетя Бузя, подруга матери, она уже побывала на стройках Биробиджана. Уехала тетя с великой «стройки» в Горький рожать и уже не захотела возвращаться. Родила она здесь «корейское лицо» еврейской национальности и рассказывала, сколько мучений и страданий выпало евреям, которые в 1933 году были переселены на Дальний Восток для претворения в жизнь сталинских планов построения там социализма для евреев.

Тетя Бузя принесла в наш дом ужасные вести, что якобы  евреев вот-вот переселят на Дальний Восток как «врагов народа» — жалких «космополитов».

Часто приходила сестра матери тетя Аня, и они с матерью обсуждали, что нужно брать с собой на новое место жительства. «Дальний Восток — не Ближний Восток!» — гово

55

рила тетя Аня и советовала брать в дорогу как можно больше зимних вещей.

А вещей у нас было немного — голытьба.

Результат национальной политики товарища Сталина в скором времени проявил себя на «улице». Детей-евреев начали остервенело дразнить, унижать и бить...

В моем раннем детстве пребывал я в основном на стадионе «Динамо» или в Почаинском овраге. Гуляющие ребятишки сбивались в стайки. Возраст был от шести до тринадцати лет. Как правило, самые старшие и начинали травлю евреев-детей.

Моего старшего брата Сеню били на моих глазах Вовка-Малыш, Копыло, Зина, Сашка-Маня и еще несколько шпанят. Сеню толкали по кругу, ударяли с маху, пинали. Во время издевательств некоторые пели: «Жид, жид, жид по веревочке бежит, а веревка лопнула и жида прихлопнула». Это происходило на стадионе «Динамо» во время какого-то мероприятия, было много народу и милиции. Никто не хотел заступиться за еврейского мальчика, безропотно переносившего издевательства.

Я стоял и плакал, так как ничего не мог сделать. Обидчики были большие, шпанистые, и их было много. Самое обидное, что издевались над нами знакомые ребята, соседи и друзья. Все они знали, что мы — еврейская нищета.

Соседка Алька, завидев нас, всегда пела:

 

Абрам в поход собрался,

Наелся кислых щей,

В походе обо...

И умер в тот же день.

Его похоронили,

Где раньше был сортир.

И трое солдат мыли

Его обос... мундир.

Жена его Елена

Сидела на печи

 

56

И жалобно пер...

Летели кирпичи...

 

Это была «народная песня» многих мальчишек и девчонок в округе. Песенка пелась так же часто, как «Я свой черный чемодан кому хочу, тому отдам...»

Таков был фольклор, приукрашенный легендами-наветами: «Жиды, жиды вы, евреи. Вы в вашу мацу русскую кровь добавляете».

Читатель, прошу прощения, так вели себя не все русские.

Боря Вильдяев, повздорив со мной, назвал меня «жиденком». Сответственно, он получил от меня тумаков. Боря побежал и нажаловался родителям, что я его избил, не объясняя при этом причины. Отец Бори пришел к нам домой и спросил, за что я побил его сына. Я рассказал отцу Бори, что его сын оскорбляет меня, обзывая жиденком. Папа Бори, посмотрев на сына, сказал: «Мне очень стыдно за тебя...»

Тем не менее, я уже почувствовал на себе тяжесть этой доли — быть евреем. Я другой, я не такой, как все, я особенный. Все, кто меня обижает и дразнит, говорят, что «вы — евреи». Значит, я связан с каким-то таинственным и непонятным мне «вы».

 

Война закончилась... Я родился через год после нее, но даже через десять лет война всё еще напоминала о себе. Мужики носили полувоенную форму одежды повседневно и в праздники. Кителя и гимнастерки, сапоги и широкие военные ремни, фуражки-сталинки и шапки-ушанки без кокард и звездочек, шинели обычные солдатские и из дорогого офицерского сукна, бекеши, сапоги и бурки.

Детей также одевали в полувоенную или военную форму, только без погон и знаков различия. Я носил военную пилотку, гимнастерку, галифе. Сапог у меня не было, так что на ногах были тапочки (в простонародье называемые чувяка

57

ми). Ремня у меня тоже не было. Можно представить себе, какое пугало носилось, сломя голову, по Свердловке и стадиону «Динамо».

Я был больше всего похож на военнопленного.

Я помню военнопленных немцев, которые достраивали стадион «Динамо» под охраной солдат-конвоиров с винтовками-трехлинейками и примкнутыми к ним штыками.

 

Несмотря на то, что я был очень маленький, моя мать рассказывала мне ужасные вещи, от которых содрогалась детская душа. Она рассказывала о страшных зверствах соседей-украинцев, которые в годы войны издевались над нашими родственниками, то есть ее сестрой и моими пятью двоюродными братьями и сестрами, а также много рассказов было о грабежах и зверствах петлюровцев и красных казаков в годы Гражданской войны. Мать была совсем маленькой. Каждая новая власть наводила ужас на еврейское местечко, где находилась их бедная хатка с земляным полом и соломенной крышей. Солдаты-бандиты врывались в хату и сразу разрезали перины и подушки в поисках «еврейского золота». Моя мать и ее сестры забивались в самый дальний угол, тряслись от страха; в состоянии глубочайшего стресса находилась вся семья по несколько дней.

Пух из подушек и перин приходилось очень долго собирать по дворам и улицам. Соседи-евреи были в таком же положении. Разделить пух на общей улице между собой не всегда удавалось, в результате чего происходили потасовки. Некоторые соседи-украинцы очень радовались, глазея на еврейские разборки.

Двадцать лет прошли, как два дня, и цивилизованная немецкая нация оккупировала Украину. В годы гитлеровской оккупации украинцы выдали почти всех евреев фашистам, сами заняли их квартиры и дома, присвоив себе еврейский скарб. Евреев построили в общую колону и отконвоирововали в город Проскуров (ныне Хмельницкий). В конце колонны ехали две грузовые машины. Детей, больных и стариков,

58

лонны ехали две грузовые машины. Детей, больных и стариков, которые выбились из сил и не могли идти, пристреливали, а тела бросали в кузов грузовика. На третий день пути, как подошли к окраине города Проскурова, грузовики были набиты телами убитых евреев. Всю колонну расстреляли на окраине города, тела сбросили в ров и закопали. В этом рву закопана сестра моей матери Ида с пятью детьми, брат и две сестры отца тоже вместе с детьми. В общей сложности на окраине Проскурова похоронено двадцать семь человек моей родни, так говорила мне мать.

Моей матери был известен случай, как соседи-украинцы в своей семье вырастили еврейскую девочку, выдавая ее за свою. Они чрезвычайно рисковали.

Мать говорила, что половина украинцев ушла служить в Красную Армию и в партизанские отряды. Вторая половина служила у гитлеровцев полицейскими. Это были двуногие звери. Так же было в Белоруссии и в странах Восточной Европы.

 

Очень хорошо помню 5 марта 1953 года. Я в тот день поздно встал, меня в детский садик отвел старший брат, мать где-то пропадала, как обычно. В садике меня поразили рыдающие воспитатели, нянечки и медсестра. Лица родителей, приводивших детей, были тоже заплаканными. Страх, ужас, какое-то помешательство захватили и меня.

— Горе, большое-большое случилось со всеми нами. — Умер товарищ Сталин!

Портрет Сталина в холле детского садика был обтянут черным. Все лица вокруг были серыми. Сам воздух был пропитан каким-то ужасающим электричеством, казалось — еще немного, и все начнет взрываться. В садике не было музыкальных занятий, читали только детские книжки о делах и подвигах «великого человека». У детей пропал аппетит и за завтраком, а потом за обедом почти никто ничего не ел. Удрученность прони€зала всё и вся.

59

Из садика домой меня привел опять-таки старший брат. Дома я увидел все ту же ужасную картину: тетя Аня и моя мать рыдали и рвали на себе волосы. Тётя Аня всё время причитала:

— Ведь такой человек умер!

— Такой человек умер!

— Ох, какой человек умер!

— Ох, что же теперь со всеми будет?

На столе лежали газеты с фотографиями Сталина в черных траурных обрамлениях.

Роковой тот день врезался в мою память, прошло пятьдесят лет, а я помню лица людей, Свердловку всю в красном и черном, кинотеатры без афиш, траурную музыку по радио, сугробы грязного снега. На ограде университета имени Лобачевского находились витрины с газетами. Около этих витрин стояла толпа народа, и кто-то один громко вслух читал последние сводки о событиях в Кремле.

К лету пятьдесят третьего года подавленность прошла, и все заговорили о вредителе-шпионе Лаврентии Берия.

На улице и во дворах пели песенку:

 

Берия, Берия потерял доверие...

А товарищ Маленков надавал ему пинков.

Не хотел ты быть в Кремле,

Так сиди теперь в тюрьме...

 

Соседские мальчишки и девчонки говорили, что Берия — еврей. Конечно, какой еще национальности может быть «шпион»!

К началу моей школьной жизни, то есть к семи годам, у меня уже сформировалась «ущербная» психология, и я понял, что вынужден буду всегда доказывать своему окружению мою правду.

Правда состояла в том, что я не жадный, простой, открытый для всех человек...


33-46    47-59     60-74